Он смотрит на меня и произносит только одно слово:

—     Да?

Как будто для него это совершенно безразлично, хотя я прекрасно знала, что в глубине души он обрадовался. Но у него было всегда так — он владел собой в любых  обстоятельствах и никогда не выходил из равновесия.

—     Да, сударь. Пришел г-н Галлимар вместе с г-ми Ривьером и Троншем. Он страшно возбужден и желает немедленно видеть вас.

—     Нет, это невозможно, дорогая Селеста, так и скажите. У меня нет ни ма­лейшего желания. Может быть, позднее... да, часов в десять... может быть...

—     Но, сударь, похоже, у него какое-то важное дело к вам.

—     Нет, Селеста, скажите г-ну Галлимару, что я бесконечно благодарен ему за визит, но совершенно не в состоянии принять его. Пусть приходит в десять вече­ра... или завтра...

Возвращаюсь с этим к Галлимару, и он начинает возмущаться:

—     Но это просто невозможно, я же говорю, мне непременно нужно его ви­деть. У меня важнейшее дело! Он просто не отдает себе отчета! Сегодня вечером я должен поездом двадцать один час нестись в Довилль, чтобы запустить тираж. Иначе катастрофа, у нас не хватает книг! Умоляю вас, я должен его видеть, нельзя терять время... Объясните ему, он вредит сам себе.

Снова иду к г-ну Прусту:

—     Сударь, он настаивает. Кажется, ему сегодня нужно на поезд, чтобы уладить дела с тиражом и бумагой. Похоже, у него и в самом деле трудное положе­ние. Надо бы принять его.

Он не отвечал, и я продолжала:

—     Прошу вас, сударь, сделайте над собой усилие. Г-н Пруст вздохнул и улыбнулся:

—     Хорошо, пусть войдет... но только на минуту и один. Я впустила Гастона Галлимара, и это был тот единственный раз, когда его принял г-н Пруст. Впрочем, Жаку Ривьеру и Троншу не пришлось долго ждать — разговор оказался непродолжительным. Когда дверь за тремя визитерами затвори­лась, г-н Пруст позвонил мне. Он выглядел очень довольным.

—     Прекрасно. Дорогая Селеста, я разобрался с г-ном Галлимаром, и мне остается только сказать вам... Вполне возможно, теперь начнутся звонки в дверь, меня все-таки найдут. Я не хочу никого принимать. Особенно журналистов и фото­графов... Это опасные люди, он во все суют свой нос. Гоните всех прочь.

И добавил с улыбкой:

—     Если вас будут расспрашивать, ни слова.

Приказ был скрупулезно исполнен. Ни один журналист или фотограф не про­ник в квартиру на улице Гамелен.

Нет никакого сомнения, что он был очень доволен Гонкуровской премией, хотя и не показывал этого. В тот же день или немного позднее он объяснил мне:

—     Видите ли, Селеста, есть великое множество литературных премий для награждения и поощрения писателей. Даже неизвестно сколько. Но значительных совсем немного, ради которых стоит беспокоиться. Это «Фемина» и большая лите­ратурная премия Французской Академии. Однако даже они ничего не стоят рядом с Гонкурами. Сегодня это единственная настоящая премия, потому что ее присуждают люди, понимающие толк в романах и их достоинствах.

Он был очень горд этой наградой и полученными поздравлениями, в том числе и от тех трех членов жюри, которые до самого конца отстаивали Доржелеса. И полу­чилось, как будто он был избран единогласно.

Больше всех его тронула знаменитая актриса Режан, которой он восхищался чуть ли не с десятилетнего возраста, когда впервые увидел ее на подмостках. Через своего сына Жака Пореля, поклонника г-на Пруста, она спрашивала, какой подарок был бы ему приятен в память о премии. Он попросил ее фотографию в костюме Са­гана, роль которого она блистательно исполняла в ревю театра «Эпатан». Когда Жак Порель принес этот подарок, он, по обыкновению, объяснил мне все связанные с ним подробности.

—     Посмотрите, Селеста... Из всех женщин только она с присущей для нее элегантностью осмелилась надеть мужской костюм и носить монокль. А вот и гар­дения в бутоньерке... Жаль только, что оставила в ушах свои жемчужины.

Он был счастлив, как ребенок.

Но при всем этом Гонкуровская премия нисколько не изменила его повсе­дневную жизнь. Рассказывали, будто он истратил полученные пять тысяч франков на благодарственные обеды и приемы. Я ничего такого не припоминаю. Если бы это было, то в первую очередь г-н Пруст пригласил бы голосовавших за него, прежде всего Леона Доде и Рони Эне.

Впрочем, он встретился с некоторыми критиками — например, с  Полем Судэ из газеты «Ае Тан», который делал всю погоду на литературной кухне. Судэ написал о нем довольно  сдержанную статью. Именно поэтому г-ну Прусту захотелось позна­комиться с ним — как всегда, на первом плане оказывалось все то, что касалось его книг. Мнение критика волновало его отнюдь не по мнительности, но из любопытства к иному взгляду, а также потому, что ему всегда хотелось поделиться с другими добытой им истиной.

Я уже не помню всех обстоятельств, но, скорее всего, он сделал все возможное, чтобы их встреча произошла самым торжественным образом. Они встречались два­жды, за обедом и ужином в отдельном кабинете у «Рица». Первый раз не очень удачно. Оба так и остались каждый при своем мнении, но, конечно, не выходя за рамки вежливости. Помню, как г-н Пруст сказал мне по этому поводу:

—     Г-н Судэ довольно-таки упрям. В нем нет той широты, которая необхо­дима для понимания других. Но он порядочный человек, твердо убежденный в ис­тинности своих предрассудков. А это уже кое-что.

И прибавил как бы для самого себя:

—     Но я добьюсь своего...

После второго обеда все уладилось. Я приглашала тогда графиню де Нойаль и ее сына и очень образованного американца Уолтера Берри, человека высокой куль­туры, обожавшего книги г-на Пруста. В то время он был президентом Американской Торговой Палаты в Париже. На этот раз г-н Пруст возвратился торжествующий:

—     Все хорошо, Селеста. Все великолепно.

Критика Поля Судэ действительно стала вровень со значением его труда. Со своей стороны г-н Пруст относился к нему с неизменным уважением. Уж не знаю, кто выдумал нелепую историю о коробке с шоколадом, будто бы присланным им к Но­вому Году, которую г-н Пруст велел мне бросить в печку, опасаясь отравы, и даже сказал: «Этот человек способен на все». На самом деле его слова относились к графу де Монтескье, да и то он никогда не присылал никакого шоколада. Это еще одна из сотен гуляющих сплетен и, самое худшее, попадавших в серьезные и «объективные» книги. Разве я, старая женщина, должна учить этих господ, собирающих всякие небылицы и выдумки, необходимости проверять их?  Лучше бы они взяли  в этом пример с  самого г-на Пруста. Но для них важны их жалкие концепции, а у него всегда была некая большая идея.

Наконец, завершились официальные чествования, впрочем, весьма скромные. Кроме Гонкуров, оставался еще Почетный Легион, о котором по установившемуся обычаю можно было ходатайствовать, на чем настаивали многие из его друзей. Мне кажется, если он и сделал это, то лишь в память о родителях, думая, как бы они по­радовались за него. У самого профессора Адриена Пруста была внушительная кол­лекция медалей, и не только французских, а буквально со всего света. Из своих ин­спекционных поездок за границу он всегда возвращался с какой-нибудь наградой. Г-н Пруст бережно хранил их в ящиках комода вместе с большими лентами.

Он получил орден Почетного Легиона ровно через год после Гонкуров, в де­кабре 1920-го, одновременно с графиней де Ноайль и чуть раньше, чем г-жа Колетт, — кажется, месяца на два. Не было никакой церемонии. Его принес брат Робер, и они обедали вдвоем тут же у постели, после чего еще долго сидели, вспоминая свое дет­ство.

Его собственный крест был единственным настоящим даром на моей памяти — он терпеть не мог подношений, хотя сам любил делать подарки. Говорили, будто г-н Пруст получил его от одного торговца картинами. На самом же деле от художника Жана Беро, которого он хорошо знал еще с молодых лет по салону г-жи Лемер. Кроме того, Жан Беро был секундантом в той знаменитой дуэли с Жаном Лорреном. Я прекрасно помню, как Беро написал ему, прося принять в знак дружбы этот крест, купленный у Картье. Чтобы не пересылать его по почте, за ним отправилась моя се­стра Мари. Крест был небольшой, очень красивый, тонкой работы и с мелкими бриллиантами. Проснувшись, г-н Пруст спросил: