Агостинелли погиб 30 мая 1914 года. К этой трагедии присоединилось еще и то, что сразу после получения лицензии он на радостях написал г-ну Прусту длинное письмо, но оно пришло уже после известия о его смерти. Это, естественно, страшно поразило г-на Пруста. Потом он читал мне это письмо. Оно было очень милое, со множеством благодарностей и в то же время исполнено нескрываемого самодо­вольства. После гибели Агостинелли обрушился целый поток просьб его семьи, умолявшей г-на Пруста дать денег на поиски тела, — и это было сделано. А когда 7 июня его нашли, он послал цветы на могилу и через год сделал то же самое. Кроме того, он помог Анне и его брату. Говорили  даже, будто этот брат приехал в Париж и был какое-то время  секретарем  г-на Пруста. Странно, но я ничего такого не помню, хоть и должна была бы знать об этом, поскольку уже тогда появилась на бульваре Османн. Единственным секретарем на моей памяти, кроме Анри Роша и моей пле­мянницы Ивонны, был Агостинелли еще до его «бегства» в Антиб. Я бегала в то время «курьером» и раза два видела их вместе с Анной на кухне.

По поводу горя г-на Пруста от смерти Агостинелли насочиняли целые романы. Нашлись умники, которые обнаружили, что в его книге он хотя бы отчасти превра­тился в Альбертину, предмет влюбленности «Рассказчика». Но это уже просто смешно. Во-первых, Альбертина появилась в голове и тетрадях г-на Пруста намного раньше Агостинелли. Во-вторых, я не сомневаюсь, судя по его манере говорить о нем, что он относился к Агостинелли так же, как и к Анри Роша. Будучи шофером, он заинтересовал г-на Пруста как приятный собеседник — об этом не раз говорил мне и Одилон — и еще тем, что стремился пробиться в жизни; он был далеко не глуп, это показывают его прекрасно написанные письма. И по своей природной отзывчивости г-н Пруст хотел помочь ему. Если он и сердился на него, то лишь за «бегство» в Антиб, которое посчитал неблагодарностью после того, как приютил его на бульваре Османн и заплатил за учение в Бюке. Кроме того, при своей проницательности, зная безрассудную храбрость Агостинелли, он боялся, что тот наделает глупостей. При его даре проникать в души я не удивилась бы, узнав, что он предвидел трагедию.

Но думать, что г-н Пруст хотел держать возле себя Агостинелли как «пленни­ка» собственных влечений, подобно «пленнице» Альбертине, это еще большая глу­пость.

То же самое можно тогда сказать и про Одилона, да, в конце концов, и про меня! Ведь все, кто служили у г-на Пруста, были в некотором смысле его пленни­ками.

Из других связей, которые хотели объяснить его наклонностями, удалявшими его женщин, было знакомство с Альбером Ле Кюзиа, изображенного в романе под именем Жюпьена, содержателя дурного дома. Здесь я могу говорить уже со знанием дела и самого этого человека, Кроме того, что г-н Пруст много рассказывал мне о нем, мне и самой приходилось видеть его. Откровенно говоря, он совсем мне не нравился, и я не скрывала этого от г-на Пруста. Но он и сам разделял мое мнение, так что моя неприязненность отнюдь не вытекает из предвзятости.

Это был высокий, как жердь, светловолосый бретонец, не заботившийся о своей внешности, и его холодные, как у рыбы, голубые глаза выдавали беспокойство, присущее подобной профессии, — нечто от преследуемого зверя, да оно и не уди­вительно, ведь к нему постоянно наведывалась полиция, и сам он то и дело попадал в тюрьму.

Начав с должности в знатных русских домах — у графа Орлова, князя Радзивилла и других, он чего только там не навидался. Князь Радзивилл-отец был известен своими специфическими наклонностями. А про графа Орлова он рассказывал, что тот даже во время званого обеда мог потребовать себе судно и опорожнялся в присут­ствии гостей. «Это похуже, чем кресло с дыркой времен Старого Режима», — го­ворил мне г-н Пруст.

Насколько я помню, он познакомился с ним у Радзивиллов — один из их сы­новей бывал в кружке на улице Ройяль. Потом Альбер открыл собственное дело и стал хозяином гостиницы неподалеку от Биржи — это было в 1913 году, как раз при моем дебюте на бульваре Османн — а потом у него появились бани на улице Годо-де-Моруа, в квартале Мадлен. У этих мест такая репутация, что туда ходят только с вполне определенной целью. И, наконец, в 1915 или 1916 году он открыл нечто вроде дома свиданий для мужчин на улице Аркад.

Все сводится к тому, что, как говорят, г-н Пруст будто бы помогал ему для обустройства деньгами и мебелью и, кроме того, еще и сам бывал в его заведении.

Однако это не более чем светские сплетни — раз об этом все знают, почему бы и не поговорить?

Но прежде всего рассмотрим факты.

Действительно, г-н Пруст подарил ему кое-какую мебель, но это было задолго до пресловутого дома на Аркадах, еще когда Альбер обзавелся банями на улице Годо-де-Моруа. Так говорил мне сам г-н Пруст. По наследству от родителей и деда Луи у него скопилось столько мебели, что столовая в квартире была вся загромождена почти до потолка, и я протискивалась через нее, как в дремучем лесу. Кроме того, многое хранилось еще и в подвале, во дворе дома 102 на бульваре Османн. И когда Ле Кюзиа сказал, что у него не хватает денег на покупку мебели для его собственной комнаты в новом заведении, г-н Пруст позволил ему взять кое-что из подвала. В конце концов все свелось к зеленой полу-кушетке, паре кресел и нескольким занаве­сям.

Что касается денег, то, действительно, г-н Пруст субсидировал его, но на вполне определенных условиях, о которых я скажу позднее, и, уж конечно, не для устройств этих заведений. Во-первых, он вообще не раздавал деньги просто так; во-вторых, у Альбера были куда более богатые покровители, чем г-н Пруст. Рас­сказывали, будто в то время, когда мы жили на улице Гамелен, он хотел продать ковры и мебель, чтобы выручить Альбера. Все это неправда. Тогда у него уже не было никаких отношений с Ле Кюзиа, а помочь он хотел госпоже Шейкевич, но она с достоинством отказалась от его предложения.

Теперь по существу дела... На основании того, что говорил мне сам г-н Пруст, я уверена, он отдал эту мебель точно так же, как раздавал целыми пригоршнями чае­вые. В качестве доказательства скажу здесь о том глухом негодовании, с которым он говорил мне про то, как Ле Кюзиа использовал его мебель на улице Аркад.

—     Представляете, Селеста, ведь этот жулик выпросил у меня мебель, чтобы обставить собственную комнату на Аркадах, а употребил для своих омерзительных делишек. Никак уж не ожидал от него чего-либо подобного. Боже, какую глупость я сделал!

Это сохранилось в моей памяти тем более отчетливо, что все было сказано по горячим следам, сразу после визита Альбера. И я поняла — он уже никогда не про­стит ему.

Наконец, последнее. Если г-н Пруст и давал какие-то деньги, то, во всяком случае, не столь уж большие.

Он платил как бы чаевые за те сведения, которые Альбер доставлял ему, но г-ну Прусту случалось и самому бывать у него, конечно, только ради своей книги. Дос­таточно было только одного взгляда на Ле Кюзиа, чтобы понять: этот человек зада­ром не ударит и пальцем о палец. Хоть он и стал хозяином заведения, душа-то у него так и осталась лакейской. Но г-н Пруст платил еще и Оливье Добеска, директору ресторана в отеле «Риц», чтобы тот держал его в курсе всех событий: кто с кем се­годня обедал или какое платье было на госпоже такой-то.

Конечно, все эти истории, исходившие от Ле Кюзиа, были просто какой-то несъедобной стряпней. Ведь г-н Пруст никогда ничего от меня не скрывал, в том числе и весьма специфические наклонности самого Альбера. Он даже называл мне имена тех людей, которые постоянно бывали на Аркадах, — в том числе политиков и даже министров; Альбер снабжал его подробностями их пороков, это развлекало г-на Пруста, но чаще всего у него была скорее печальная нотка, и он говорил мне, что не понимает, как можно дойти до всего этого.

Когда ему нужно было узнать о чем-нибудь от Альбера, он призывал его на бульвар Османн, обычно после кофе, уже в конце дня. Ле Кюзиа сидел очень недолго, он всегда торопился обратно к себе на Аркады. Говорили, будто бы после войны за ним ездил Одилон. На самом же деле с запиской посылали меня, но я никогда не входила внутрь. Помню, что в этом доме было два выхода. Г-н Пруст всегда говорил мне: