Речи говорились самые резкие – ораторы не стеснялись в выражениях и это способствовало поднятию настроения.

В те дни вообще нельзя было представить себе пролетарского митинга, на котором не обсуждались бы условия мира.

Но нередко мы нарывались на «мирные элементы», которые в ответ на речи о позоре Версаля кричали:

– А Брест-Литовск?

Марксистский яд слишком глубоко проник в толщу населения и иногда нашим ораторам казалось, что они никогда не продолбят этой живой человеческой стены.

Прислушиваясь к другим ораторам, я вскоре понял их ошибку.

Нужно было говорить так, чтобы каждое слово шло непосредственно к сердцу слушателя и затем уже проникало в его мозг.

Я горжусь теперь этим изобретенным мной способом. Два года спустя меня считали уже мастером ораторского исскуства.

Где бы я ни выступал, я всегда умел построить свою речь так, что она воспринималась именно, как должно было быть.

Одной из моих самых удачных речей была речь «О Версале и Брест-Литовске». После этой речи я понял, что аудитория, которая столь горячо защищала брест-литовский мир, никакого понятия о нем не имела.

Мне пришлось вынести однако немало трудностей в борьбе с марксистским влиянием.

Марксистская пропаганда проводилась в стране главным образом через посредство еврейской интеллигенции.

Марксистская пресса была прекрасно организована, в ней печатались огненные статьи, производившие впечатление на умы. Что касается нашей буржуазной прессы, то, увы, она была очень вялой, и нашему молодому движению рассчитывать на ее поддержку не приходилось.

Если мы сумели выйти в конце-концов победителями, то только потому, что в те трудные дни мы напрягали всю нашу волю, все наши силы в борьбе с врагами нации.

С 1919 по 1921 год я неоднократно посещал буржуазные митинги. Из этих посещений я вынес заключение о том, что буржуазные ораторы придавали ценности сказанного слова очень мало значения.

Я присутствовал на митингах демократов, германских националистов, германской народной партии и баварской народной партии (баварские центровики).

Главное, что поражало меня на этих митингах, было полное отсутствие единодушия у присутствующих.

Никакой дисциплины не наблюдалось, присутствующие не стеснялись держать себя так, как им хотелось и председатели надрывали глотки для того, чтобы создать хоть какое-то подобие порядка.

Ораторы напоминали больше декламаторов, но публика обращала на них очень мало внимания, позволяя себе зевать во все горло и вставлять комические реплики.

Когда же по окончании митинга председатель предлагал присутствующим исполнить национальный гимн, публика бросалась к выходу.

Национал-социалистические митинги не были похожи на эти. Они проходили в полном порядке, несмотря на то, что на них действительно бушевали страсти.

На этих митингах председатель был полновластным хозяином, которого аудитория слушалась беспрекословно.

Иногда к нам врывались красные агитаторы.

Они грозили нам расправой и только твердая власть председателя удерживала присутствующих от того, чтобы они сами не расправились раньше с непрошенными гостями.

Наши собрания проходили под красным флагом, так как мы были революционерами.

Красный цвет мы избрали и для плакатов и афиш. Это дико раздражало левых, но в то же время привлекало их на наши митинги.

В заключение получалось совершенно обратное тому, к чему они стремились. Вместо того, чтобы срывать наши митинги, они начинали прислушиваться к тому, что у нас говорилось.

На наши митинги публика собиралась за три четверти часа до начала и постепенно они становились все популярнее. Так, многие бывшие враги обращались в друзей.

Нужно принять во внимание, что нашим митингам, как и всему нашему движению никто не покровительствовал. Защита нашей работы лежала на нас самих, – так как мы не могли рассчитывать даже на полицию.

Но у нас была решительная группа, сначала очень маленькая, затем уже достаточно сильная – человек около восьмидесяти, которые готовы были по приказу председателя пойти на любой риск и, если нужно, сложить головы за дело партии.

Нечего и говорить, что революция в нашей стране произошла только потому, что у власти стояла вялая буржуазия.

Настроение в нашей партии становилось все горячее.

По мере того, как росли эти настроения, у нашей молодежи отращивались также когти и зубы. Они без всякого труда воспринимали теорию необходимости борьбы, прекрасно понимая, что под покровительством тихой богини мира нельзя достичь ничего.

К 1920 году наша группа стала уже на прочное основание, а к весне 1921 года была разделена на целый ряд ячеек. Это было необходимо, так как сфера нашей работы стала расширяться.

Первоначально наша организация не имела никакой эмблемы. Позднее это стало необходимо, поскольку мне приходилось наблюдать, как флаги, так эмблемы и значки имеют на толпу какое-то странное психологическое действие. Поэтому и нашей группе нужно было иметь какую-то собственную эмблему.

Наша буржуазия, представлявшая собой остатки старой империи, присвоила себе и старый императорский бело-красно-черный флаг.

Мы националисты, поставившие себе задачей возрождение нашей родины революционным путем, не могли взять этого флага, так как он ассоциировал бы нас с бездейственными, пассивными элементами страны.

Мне самому это было не слишком приятно – я был очень привязан к старому имперскому флагу. Но в конце-концов я пришел также к заключению, что нужно придумать нечто новое.

Для нового флага мы избрали красный революционный цвет, с белым диском посредине, в центре которого был помешен черный знак свастики. Таким образом, были скомбинированы три цвета старой Германии.

Такие же самые значки были изготовлены для ношения на рукаве.

Новый флаг впервые был выкинут летом 1920 года.

Два года спустя у нас уже был и штандарт.

Январь 1921 года был для Германии тревожным.

Парижское соглашение, по которому Германия должна была уплатить союзникам абсурдную сумму в 226 биллионов золотых марок, было утверждено Лондоном и предъявлено нам в ультимативной форме.

Дни шли за днями и ни одна из больших партий не заботилась о том, куда идет страна.

Нас, националистов, это однако не могло не заботить.

Нам нужно было организовать массовый митинг, на котором были бы поставлены на обсуждение вопросы, являвшиеся для нашей страны вопросами жизни и смерти.

Я стал настаивать на скорейшем созыве такого митинга, но почему-то вопрос с ним затягивался. Во вторник 1 февраля я потребовал от партии решительного ответа – когда будет созван митинг. Мне сказали, что ответ будет дан в среду. В среду я повторил свой вопрос и мне ответили уклончиво: оказалось, что нужно было выждать, пока все это не будет решено советом партии.

Тут я потерял терпение и решил организовать демонстрацию протеста на собственный риск.

В полдень я составил текст афиш и снял цирк Крона на четверг 3 февраля.

В те дни это было большим риском. Я не мог иметь никакой уверенности в том, что такой огромный зал будет полон. Кроме того, митинг мог оказаться просто сорванным.

В моем распоряжении был только один день для расклейки афиш. Как назло, к тому же пошел дождь и можно было рассчитывать, что публика на митинг не соберется.

В четверг я достал два грузовика. Грузовики были задрапированы красным и на них поставлены красные флаги. В каждый из грузовиков разместилось по 20 человек наиболее энергичных членов партии, которым был дан приказ объехать весь город и разбросать летучки о том, что вечером будет созван митинг.

Это был первый случай, когда по городу проехались грузовики с агитаторами – не коммунистами.

Не без волнения вошел я вечером в цирк. Какова же была моя радость, когда я увидел, что он был полон. Публики собралось несколько тысяч человек.

Темой моего доклада было «Будущее Рейна».