Когда я, выздоровев и выписавшись из госпиталя, был отправлен туда, в состав резервного батальона, я не узнал моего города, до такой степени он был ужасен, – беден, оборван и обозлен.

Солдаты резерва и солдаты, вернувшиеся с фронта, говорили на разных языках. Тыл был уже развален, все гражданские учреждения переполнены евреями.

Наша преданность долгу, наша самоотверженность встречались насмешками.

В 1917 году началась забастовка оружейников. Она не дала ожидавшихся результатов, – полного обезоруживания армии и прорыва фронта. Но она оказала невероятное деморализующее влияние на население и на фронтовиков.

С каким настроением должен был солдат идти в бой, когда его собственный народ не желал уже победы?

Зато врагу все это было конечно очень приятно.

Зима 1917–1918 гг. принесла союзникам жестокие потрясения. Надежды, которые возлагались на русский фронт – рухнули.

Союзник, принесший самые огромные, кровавые жертвы на алтарь общих интересов, неожиданно потерял всю свою силу и упал сдавшись на милость врага.

Союзные армии дрогнули. Теперь, когда русский фронт не представлял больше опасности для Германии, все силы германцев должны были обрушиться на них.

Но в тот момент, когда германские дивизии должны были повести последнее наступление, внутри страны разразилась всеобщая забастовка. Вражеская пропаганда сделала свое дело.

Британская, французская и американская пресса с восторгом подхватила известие о забастовке. По всему миру прокатились ликующие телеграммы:

– Германия накануне революции! Победа союзников близка!

Эти телеграммы были лучшим средством для ободрения начавших падать духом французских «паулто» и британских «Томи».

Судьба судила мне принять участие в последнем наступлении.

Лето 1918 года было жарким на фронте. Из дома приходили самые разнообразные сообщения. Нам сообщалось, что война безнадежна, что только дураки могут рассчитывать на победу, что народ вовсе не желал войны, которую затеяли монархия и капиталисты.

В начале фронт реагировал на все это очень слабо.

Имена Эберта, Шейдемана, Барта и Либкнехта нам ничего не говорили, и мы не могли понять, почему совершенно никому неизвестные имена должны стать у кормила государственного управления.

Мое политическое кредо сложилось в те дни уже вполне определенно. Я прекрасно видел, что вся эта шайка нисколько не думает о благе государства, а стремится лишь набить свои собственные карманы.

К счастью многие солдаты думали так же, как и я, и благодаря этому фронт держался. Мы только чувствовали себя более озлобленными.

В конце сентября моя дивизия в третий раз пришла на позиции. Настроение у нас было тогда, как у молодых волонтеров – мы рвались в бой.

Но спустя короткое время это настроение упало. В войсках пошли разговоры на политические темы. Новобранцы, приходившие на пополнение частей, сеяли смуту, и по фронту снова пошел ропот.

В ночь с 13 на 14 октября на южном фронте под Ипром англичане стали засыпать нас газовыми бомбами.

К полуночи наши ряды сильно поредели. К утру свалился и я, корчась в судорогах; глаза у меня горели, точно к ним были приставлены раскаленные угли и я ничего не видел. Это был мой последний опыт. Я был отправлен в госпиталь в Померании, где мне суждено было увидеть революцию.

Из фронта тем временем доходили скверные слухи, но мне казалось тогда, что они преувеличены.

Сам я в то время не мог еще читать газет, и потому не мог быть в курсе событий.

В ноябре положение достигло наивысшего напряжения.

И вдруг, в один прекрасный день, совершенно неожиданно разыгралась катастрофа.

На улице появились грузовики с матросами, призывавшими к революции. Почти в каждом грузовике было по еврейчику, которые призывали к борьбе за «свободу, красоту и достоинство» нашей национальной жизни.

Ни один из этих молодых людей, конечно, никогда и в глаза не видел фронта.

Последующие дни были ужаснейшими в моей жизни.

Слухи становились все мрачнее и мрачнее. То, что я считал просто местным бунтом, оказалось настоящей революцией.

Революционеры требовали прекращения войны – мне это казалось невозможным.

10 ноября к нам в госпиталь пришел старый пастор. От него мы узнали все и были потрясены.

Бедный старик трясущимися губами сообщил нам, что императорская корона не принадлежит больше дому Гогенцоллеров и что наше отечество превратилось в республику.

Итак, все было напрасно! Напрасны наши лишения и жертвы, наши страдания, которые мы терпели в течение этих лет, напрасна была гибель двух миллионов людей.

А великое прошлое нашей страны? Страницы, записанные в историю? Были ли мы теперь их достойны, несчастные, бесправные преступники?

Я был так потрясен, я так горел от бешенства и стыда, что совершенно забывал боль моих обожженных английскими газами глаз.

Всю ночь я не спал, не будучи в силах отделаться от мысли:

– А что будет с нашей страной?

Император Вильгельм был первым германским императором, который протянул руку марксистам. Приняв руку императора, они, однако, занесли над его спиной кинжал.

Это еще лишний раз убедило меня, что с евреями не может быть никакого сговора, а только жестокое «или-или».

В эту ночь я решил посвятить себя политике.

В конце ноября 1918 года я возвратился в Мюнхен. Я вошел в состав резервного батальона моего полка, который находился уже в руках солдатского совета.

Обстановка была настолько отвратительной, что я решил оставить полк. С моим верным товарищем Эрнестом Шмидтом я отправился в Траунштейн, где оставался до 1919 года. После этого я снова вернулся в Мюнхен.

Революция тем временем углублялась. Смерть Эйзенера ускорила ход событий и привела к диктатуре советов или, выражаясь точнее, к еврейской власти.

Мои отношения с центральным советом сразу же сделались очень «натянутыми». С марта 1919 года ко мне на квартиру чуть ли не каждое утро являлись уполномоченные совета, чтобы арестовать меня, но я наставлял на них винтовку и тем дело и кончалось.

Спустя несколько дней после освобождения Мюнхена я был назначен в состав комиссии по расследованию революционных эксцессов во 2-ом пехотном полку.

Это было мое первое вступление на политическое поприще.

Несколько недель спустя мне был дан приказ поступить на «Курсы Обороны».

Целью этих курсов было воспитание в солдатах гражданского духа. На этих курсах я встретил несколько единомышленников, с которыми нередко обменивался мыслями относительно создавшегося положения.

Все мы в более или менее равной мере были убеждены, что Германию не спасут от разрухи «ноябрьские преступники» – центристы и социал-демократы. Что касается так называемых буржуазных групп, то они были слишком слабы.

В нашем маленьком кружке мы стали обсуждать создание новой партии.

Основные принципы этой партии должны были быть таковы, чтобы импонировать массам, так как мы намечали социальную перестройку, то решили назвать партию «Социал-Революционной».

До того времени я еще не различал ясно разницы между капиталом, как целью творческого труда и капиталом рожденным из спекуляций.

Мои глаза на этот вопрос раскрылись лишь после того, как я посетил первую лекцию Готтфрида Федера. Я понял также обязательства государства по отношению к капиталу. Они были очень просты.

Капитал должен был оставаться слугой государства и не иметь никакой власти над страной.

Наше политическое кредо было определено в те дни уже вполне твердо. Оно заключалось лишь в двух словах: Нация и Отечество.

Нашей задачей было бороться за существование нашей расы и нации, за прокормление наших детей, за чистоту нашей крови, за свободу и независимость нашего отечества и за выполнение миссии, возложенной на нас Творцом.

Я стал заново изучать труды еврея Карла Маркса и на этот раз понял его по-настоящему.