— Значит, отец, из-за меня тебе надоедают люди? Так я поняла? — Голос ее дрожал от волнения: впервые она противоречила отцу. — Из-за меня они смотрят на тебя, как на кровника? Что ж, тогда я уйду от вас, буду жить отдельно. Чтобы не создавать тебе лишних хлопот…

Бека зло выпучил на нее глаза:

— Не говори так! Я твой отец!

Она понуро опустила голову. В ее позе — в бессильно повисших вдоль туловища руках, в упавшей на глаза пряди — чувствовалась беспомощность. Отцу она напомнила сейчас ту маленькую Уарзету, какой была лет пятнадцать назад, и Бека смягчился.

— Ты думаешь, легко отдавать родное дитя в чужие руки? — растроганно заговорил он. — Нет, дочка, нелегко. У меня тоже душа есть. Я не курица, которая ради второго выводка цыплят бросает первый. У меня сердце кровью обливается, как подумаю… Ты выросла, а мне дорога по-прежнему. Но не можешь ты жить с нами до старости. Только уроды да слабоумные живут под родительским кровом до седых волос. А ты у нас красавица… При том же… я отвечаю за тебя перед богом и людьми.

Уарзета подошла к столу, раскрыла книгу. Увидела синий конверт с письмом Майрама.

Бека выколачивал о подоконник трубку. Фаризат сидела у стола, сунув руки под мышки и уронив на грудь голову. Казалось, дремала.

Девушка почувствовала, как в душе ее нарастает раздражение, злость против отца. Нет, не бывать по его. Он увидит ее непреклонность и отступит. Ведь должен же он понять…

— Хорошо, — услышал Бека ровный голос дочери, — пусть приходит кто угодно. Но разговаривают пусть со мной. Решать буду я.

Она повернулась и ушла в свою комнату. Бека засмеялся, будто услышал нечто курьезное, и отправился во двор. Лишь за ним захлопнулась дверь, Уарзета вернулась. В глазах ее блестели слезы.

— Дзыцца[41], — с обидой в голосе обратилась она к матери, — своим молчанием ты напоминаешь межу в поле. Запаши ее — не воспротивится.

Фаризат вздохнула.

— Эх, дочка, разве я молчала? Только ведь для него мои слова, что ветер за окном. Старые обычаи — вот его советчики.

— Пусть хоть день и ночь молится на свои обычаи. Но сватам я буду отвечать сама.

— Поздно, доченька, он уже дал согласие.

— Как так? — поразилась Уарзета.

— Очень просто. Алдатовы прислали Хазби, и отец сказал ему «да». При отце я боялась тебе заикнуться. Ты его знаешь — опять бы полез на стену.

— Ага, вот, значит, в чем дело… Я обещана…

— Ну да… Мухарбеку… Он, верно, завтра придет…

— И той же дорогой вернется обратно…

— Не знаю, доченька. Видит бог, я не хочу этого… Но разве ты не знаешь своего отца?

— Знаю, Дзыцца, очень хорошо знаю. Он живет так, будто в мире ничего не изменилось. Женщину он считает пригодной лишь для того, чтобы мыть ноги мужу. Но пойми, я родилась в другое время. Я свободный человек, я комсомолка. И я не допущу, чтобы мною торговали, как на базаре: кто больше даст. Предупреждаю тебя и скажи об этом отцу: я выйду замуж только по своему желанию.

Опять вздохнула Фаризат.

— Подумай, доченька, подумай. Боюсь я за тебя. Такой скандал будет… ох, боже милостивый!.. Ты уж хоть выйди завтра, покажись жени… то бишь… этому… Алдатову. А спросят тебя — скажешь все, что думаешь.

— Мама, твое слово, как прут — согнешь в любую сторону. Зачем я должна выходить к сватам?

— Так полагается, милая.

В дверях показался Бека. Уарзета, не взглянув на него, проскользнула в свою комнату. Некоторое время, подперев руками голову, она сидела в темноте за рабочим столом. Затем зажгла настольную лампу и принялась за проверку тетрадей.

Как только инспектор района Бабуца начала повышать голос, Казбек встал и закрыл окна учительской.

— Дует что-то, — объяснил он.

Учителя заулыбались. Они знали, что дело не в сквозняке. Просто Казбек побаивается ушей случайных прохожих — не любит выносить сор из избы.

Бабуца не заметила этих мер предосторожности, и голос ее креп с каждой минутой.

— Что происходит у вас в школе? — гремела она. — Что случилось с Уарзетой Зактаевой. Кстати, она здесь?

— На уроке, — сказал кто-то из учителей.

— Жаль. Я хочу сказать, что не узнаю ее. Раньше я с удовольствием присутствовала на ее уроках, а сегодня не могла высидеть до конца. Вяло, неинтересно, скучно! И что хуже всего, она нервирует учеников. Ребята вздрагивают от ее резких окриков. Вместо того, чтобы объяснить ученику непонятное, она злится и выгоняет его из класса. Что случилось, я спрашиваю? Может ли ни с того, ни с сего хороший способный учитель вдруг сделаться плохим? Нет. Видимо, есть на то причины. У меня сложилось впечатление, что ее незаслуженно оскорбили. Возможно, не обошлось тут и без участия дирекции. Мы любим делать выговоры, почитая себя непогрешимыми администраторами.

Другой бы директор промолчал и отложил бы объяснения, чтобы не ставить инспектора в неловкое положение перед учителями. Но не таков был Казбек.

— Кто же поведал вам такую легенду, позвольте узнать?! — вспыхнув, перебил он Бабуцу. — Назовите его имя, и я отмечу его усердие в приказе!

— Я не пользуюсь услугами чересчур усердных людей, — невозмутимо парировала инспектор. — Просто я знаю вас.

— Нет, вы меня плохо знаете, — не отступал Казбек. — Вот перед вами здесь наш коллектив. Он подтвердит, что на последнем педсовете я хвалил Зактаеву. Но, как видите, напрасно.

Вскочила Тамара, заговорила волнуясь, горячо:

— Дирекция тут ни при чем, товарищ инспектор. Во всем виноват отец Уарзеты — Бека. Он выдает свою дочь замуж за человека, которого она не любит. Он даже не спросил ее согласия. А у нее есть, жених, любимый… Он студент, учится… — Тамара перевела дыхание и продолжала уже спокойнее: — Мы вот с вами обсуждаем, как лучше воспитать свободного человека, достойного нашей великой эпохи… А рядом с нами живут и здравствуют жестокие, тупые, бессмысленные адаты, сохранившиеся со времен рабства и угнетения. И… понимаете, какая чудовищная нелепость!.. Уарзета — образованная женщина, учительница, человек, который должен нести свет и знания молодому поколению, прививать детям чувство уважения к женщине, — сама страдает от рабского преклонения ее отца перед проклятыми адатами. Возможно ли в наше время такое насилие над человеком?! И как должна себя чувствовать Уарзета?

Тамара села.

— Что же вы предлагаете? — спросила Бабуца, взволнованная услышанным.

— Я… я не знаю, — вновь поднявшись, проговорила Тамара. — Но если… но если мы, коллектив учителей, не вмешаемся в это дело, то мы лишим себя морального права воспитывать советских ребят…

— Молодец, — сказала Бабуца, явно любуясь ею. — Ты очень правильно и точно выразилась. А как думает директор?

Казбек встал, надел очки, хотел что-то сказать, но скрипнула дверь — в учительскую вошел высокий худощавый человек — секретарь райкома комсомола Гагудз. Из кармана его пиджака торчала газета. У него была привычка вынимать ее во время разговора и теребить в руках. Возможно, он считал, что это придает ему некоторую солидность.

— А вот и комсомольский вождь! — не без колкости воскликнул директор. — Ну-ка, дорогой, проходи, проходи сюда, тебя-то нам и надо!..

Гагудз достал газету.

— Что это вы так строго со мной? Что-нибудь случилось?

— Если бы случилось, не о чем было бы разговаривать. Но может случиться весьма скверная и неприятная история, если мы с вами не воспрепятствуем.

— Слово любит ясность, — с улыбкой заметил Гагудз.

— Ты прав, — сказала Бабуца. — Мы только что узнали об одном позорном факте. Учительницу Уарзету Зактаеву, комсомолку, отец насильно выдает замуж за нелюбимого человека.

Гагудз хлопнул газетой по колену.

— Я это знаю, потому и пришел сюда. Мы в райкоме полумили заявление, в котором Зактаева все подробно описывает. Кстати, из заявления видно, что о положении Уарзеты хорошо осведомлена секретарь школьной комсомольской организации. Чем, Сона, вы помогли своей подруге? — обратился Гагудз к тоненькой, бойкой на вид девушке.