Привязав коней к одиноко растущему грабу, они стали подниматься по лесистому склону. Батрби, ведя за руку Залухан, все время с опаской оглядывался на оставленных внизу без присмотра лошадей.

Наконец подъем кончился. Они оказались на широком, чуть покатом плоскогорье, сплошь покрытом ровным зеленым ковром — тысячелистником. Вдали, где поле постепенно уходило в гору, темнел кустарник, а еще выше, за перелеском, — густой лес, увенчанный пепельно-палевыми скалами с сахарными головами снежных шапок. Чуть левее — вознесся уступчатый Кариухох, извечный страж ущелья.

Батрби, захваченный красотой местности, повернулся кругом, придерживая шапку рукой. Дух захватывало от величественной панорамы. Вдали, на фоне закатного неба ясно проступала лесистая вершина, справа манил своим изумрудным цветом альпийский луг. Внизу на жестком каменистом ложе метался Стырдон.

Батрби присвистнул.

— Ну и ну. Я думал, свет мой Залухан, один наш Назикау в мире такой, а? Оказывается… Оно, конечно, не то, чтобы перещеголяли наши места, но, клянусь, здорово!

— А пастбища какие! А чистые, холодные ключи! — подхватил Афако. — И лес под боком. А земля — сама мечта!

Он прошел за куст орешины, набрал там в небольшую клеенчатую сумочку земли и, вернувшись, близко поднес ее Батрби:

— Ты потрогай, помни между пальцев. Какой чернозем! Хоть сейчас ешь с чуреком!..

Батрби растер на ладони жирный, пахнущий разнотравьем, сыроватый комок земли и довольно крякнул:

— Да, земля отменная.

— Я отвозил уже пробу во Владикавказ. С того, дальнего конца. Повезем еще. И воды ключевые исследуем. Кашу маслом не испортишь. Ну, как, правильно я говорю, дочка? Нравится тебе здесь? Женский вкус — не последнее слово в этом деле… — Афако чуть заметно улыбнулся, оборачиваясь к Залухан. Та смутилась от неожиданного вопроса, но утвердительно кивнула головой.

— Ну и чудесно. Тогда — в путь.

Как это бывает в горах, ночь подступила сразу — сумерек почти не было. По обрывистой дороге, вдоль колючих кустов акации и терновника, поднимая клубы пыли, в село мирно втягивалось стадо. Запахло коровьим пометом, парным молоком, дымом…

В домах уже зажигали огни, когда путники, объезжая лениво плетущихся животных, проехали по пустынной улице. Отбиваясь от яростно наседавших собак, постучали у дома с высокими полуовальными воротами в массивной стене из серого тесанного камня.

Парадную дверь открыл мальчик лет четырех с большими грустными глазами на слегка удлиненном лице.

Увидев всадников, он удивленно уставился на них.

— Ну, здравствуй, молодец, — сказал Афако, слезая с коня.

— Я не молодец, я Костик, — обиженно протянул карапуз.

— А еще дядя, Костика не знает! — улыбнулся Батрби.

— Дома есть кто?

— Дада уехал. А нана корову доит. Вы кто? — растягивая слова, проговорил мальчик, не двигаясь с места и продолжая разглядывать всадников. — Вы абреки?

— Ах ты карапуз, своих не признаешь? — Афако потрепал его вихрастые темные волосы, а Батрби подхватил мальчика на руки и поднялся на длинную незастекленную веранду.

Навстречу им шла хозяйка дома — невысокая, краснощекая молодая женщина с темной косынкой на голове.

— Кто там, Костик?

Поставив на скамью эмалированное ведро с парным молоком, близоруко поглядела на гостей и вдруг всплеснула руками:

— Господи, вот неожиданность. Как с неба!..

— Мирных и приятных вам гостей, дорогая сноха, — Афако пожал влажную натруженную руку невестки, улыбнулся в усы. — Ну, что, не ждали?

— Как вы доехали-то? По такой дороге… О господи, господи… А Залухан, бедной, досталось, наверное, больше всех… Ой, да что же мы стоим? Проходите в комнату.

Тем временем Залухан степенно подошла к стоящим в сторонке Костику и его сестре Луарзет и, немного смущаясь, протянула гостинец.

— Что это? — недоуменно уставились те на глиняный горшочек, старательно обернутый зеленой салфеткой.

Посапывая и кряхтя, Костик быстро развязал узелок. Под желтоватым, пожухлым листом тыквы ярко рдела малина. Крупная, усато-волосатая, приятно пахнущая, аппетитная.

— О-о! Это все мне? — Костик хотел прикрыть горшочек листом. Но Луарзет, недолго думая, запустила руку и захватила полную горсть.

Через минуту, примостившись в дальнем углу на старенькой кушетке, они за обе щеки уплетали вкусные ягоды.

— Сколько ребенку надо, — с умилением глядя на счастливых ребят, задумчиво сказал Батрби. — Когда сошел с коня, таким был усталым. А вот увидел, какую радость доставил малышам нехитрый гостинец, и усталость словно рукой сняло. Удивительные создания — дети!..

Переночевав, Афако, Батрби и Залухан двинулись дальше, в город. Их провожали Костик и Луарзет. Дети вышли за ворота и все просили гостей поскорее вернуться.

— Будем ждать! — кричали они на прощанье.

Гости вернулись из города лишь на четвертый день. Привезли детям обновки — черные туфельки на низких каблуках — и гостинцы: пряники, халву в блестящих баночках и леденцы.. Афако и Батрби были возбуждены, радостны. Вспоминали подробности разговора в облисполкоме.

— Одного я боюсь, Батрби. Не нашлись бы у нас мудрецы, отговорщики…

— Неблагодарность — не такой уж частый подарок у нас в горах… Вроде, не для себя стараемся…

Афако остановился напротив, посмотрел испытующе.

— Ты-то сам как? Положа руку на сердце…

— Разрази меня гром, я за куыфауский надел.

— Искренне?

— Клянусь! Остается повторить лишь мудрые твои слова: это и Назикау — и не Назикау, и плоскость — и не плоскость. Одним словом, баран тоже будет целый, волк тоже будет сытый.

— А абреки?.. Они вот где у меня сидят, — Афако сделал красноречивый жест рукой.

— Абреки… Абрек не гора, вечно в Фарвджине стоять не будет. И вообще, волков бояться, в лес не ходить!

Поездка оказалась удачной во всех отношениях. После облисполкома Афако повел Залухан к врачу — местной знаменитости. Тот осмотрел колено девочки, подбодрил ее и обещал вылечить. В тоне врача было столько неподдельной веры в благополучный исход болезни, что Афако и Залухан вышли от него совершенно обнадеженные…

Из Хохгарона выехали затемно. Дорога, притиснутая рекой к самому подножью гор, сонно стелилась перед ними, полуразмытая, долгая.

Залухан приткнулась к широкой спине Батрби, стянутой пропахшим табаком и потом черкеской, и, мерно покачиваясь в такт движения коня, всматривалась все еще сонными глазами в смутно проступающие очертания гор, в темнеющий и, казалось, тоже еще не проснувшийся лес.

Рядом, чуть впереди, ехал отец. Из-под копыт его коня временами вылетали пучки золотистых искр и, еще не успев родиться, тут же угасали, как звезды на светлеющем небе. Он часто оборачивался в ее сторону, но ничего не говорил. Она с растущей обидой в душе думала, недоумевая: почему отец опять не взял ее к себе, а посадил с Батрби? Она столько ждала, и ей так хотелось ехать с ним! Ехать, обхватив его сзади крепко-крепко своими ручонками и прижавшись всем телом к его теплой и родной спине.

Иногда ее окликал Батрби. В его густом, рокочущем голосе ей слышалась поддержка, участие.

— Ничего, девочка, приучайся. Вот потрясешься весь день на лошади — чурек покажется сахаром…

Да, не часто приходилось Залухан в ее двенадцать лет совершать такие путешествия! Она не совсем понимала происходящее: зачем отец вместе с дядей Батрби пустились в этот трудный, опасный путь? Лишь из отрывочных разговоров старших можно было понять, что они собираются переехать всем селом на равнину. А как же Назикау? Кому останется их дом? Кто побежит босиком навстречу тугому, озорному ветру? Кто будет на заре ходить в лес за малиной, черникой, брусникой? Кому останутся высокие, высокие сосны со смолистой корой и разлапистыми ветками?

Маленькое сердечко ее сжималось от этих тоскливых мыслей, и она начинала ерзать.

— Тебе, что, неудобно, Залухан? — тут же окликал ее Батрби, осторожно, по-отцовски ощупывая и похлопывая по боку свою маленькую спутницу. Но она, потупясь, молчала, захваченная своими невеселыми мыслями, и только кивала головой, еле сдерживая слезы.