— Вперед к большому коллективному хозяйству, к сплошной коллективизации, к социализму! — закончил докладчик под аплодисменты и одобрительный гул. Похоже было, что в зал влетел пчелиный рой и неистово зажужжал. Трудно было разобрать в общем шуме, кто о чем говорит.

Когда шум утих, выступил и один из членов президиума. После него выступали еще многие, один за другим. Одни гладко, а другие коряво, но все высказывали свои заветные мечты о лучшей доле и о том, чего ждут от колхоза. И одни безоговорочно соглашались и горой стояли за колхоз, а другие говорили:

— Вы нам сначала покажите на деле, что из этого получится, а потом поведете нас туда.

Некоторые соглашались на совместную обработку земли, но не соглашались обобществлять рабочий скот и инвентарь. Время от времени из задних рядов слышались выкрики:

— Не нужен нам колхоз, оставьте его себе!

Дахци чувствовал в этих криках озлобление и ненависть, и ему это не нравилось. Он несколько раз сам порывался выступить и один раз даже встал, — но — пропади пропадом его робость! — так и не решился ничего сказать.

После голосования и выборов народ разошелся, унося в темные улицы взволнованный гомон.

Дахци все охотнее слушал вести о новой жизни. Иногда он молчал и тревожился: каково ему будет жить, если возьмут лошадь и корову в общее хозяйство? Тогда он делился своими заботами с женой и сыном. Немного было в селе таких хороших ребят, как Мисост, его приветливость, обходительность, трудолюбие, честная работа в комсомоле создали ему славу доброго малого. Было у него еще одно великое качество: беззаветная преданность партии. За бедноту он готов был хоть на смерть идти. Когда где-либо речь заходила о бедноте, он вспоминал своих родителей и их мучительную жизнь. И очень горько ему было оттого, что родители его не могли никак отрешиться от дум о своей лошади и своей корове.

Однажды вечером он принес домой достоверное известие:

— Лошадей обобществлять будут обязательно; колхозу необходим рабочий скот. Но корова останется у нас.

Родители немного успокоились. Но на другой день заботы опять начали одолевать их. Ильяс снова подошел к двору Дахци, и они вместе постояли на улице и поговорили. Последнее время Ильяс не находил себе места. Прослышал он от кого-то, что его причислили к кулакам и что у него будут отбирать имущество.

— Скажи, пожалуйста, какой я кулак? — говорил он Дахци. — Тяжелым трудом приобрел я себе хозяйство: дом, скот, инвентарь. У кого что я украл? Скажи мне, пожалуйста, Дахци, — три года ты работал у меня по найму с женой своей, — обидел ли я чем-нибудь тебя за это время?

А Дахци подумал о своем. Без душевной боли не мог он представить, что на днях у него уведут Кучку. Перед глазами его вставали долгие годы совместного труда. Кучка, как и хозяин ее, провела беспросветно тяжелую, трудовую жизнь.

Однажды, вскоре после беседы с Ильясом, Дахци сидел у себя дома. Ему сказали, что рабочий скот уводят в общественные конюшни. Дахци по задворкам вышел в поле и ушел к речке, чтобы не видеть, как уведут Кучку.

…Давно это случилось. Сона тогда еще только начала ползать. Вся семья была в поле на прополке кукурузы. К тому дереву, где стояла арба Дахци, около которой ползала маленькая Сона, подошло несколько чужих лошадей. Лошади подрались. Сона ползала здесь же. И тогда Кучка стала над ней, расставив ноги, и этим спасла жизнь девочки. И Бабуз, вспомнив об этом, плакала:

— Кучка, Кучка! — и причитала и лила слезы, когда Мисост уводил лошадь.

Начал таять снег, сначала во дворах и на крышах, а потом на улицах и южных склонах гор. По улице мимо дома Дахци, журча, бежала мутная талая вода и стремительно вливалась в речку. Все село ожило, как потревоженный муравейник. Люди беспокойно сновали по улицам, собирались кучками — мужчины, женщины. Те, кто жил на окраине селенья, все чаще сходились к центру, чтобы послушать новости. Особенно много народу собиралось около сельсовета, и Дахци тоже стал чаще наведываться в сельсовет и больше проводить времени на площади.

После того, как Дахци вступил в колхоз, он чаще стал беседовать с сыном, расспрашивать о колхозе, о новых порядках. Внимательно прислушивался он к словам сына, чтобы лучше уяснить себе, как сложится жизнь в колхозе.

Однажды вечером Дахци и Бабуз поджидали Мисоста.

Мисост вернулся веселый и рассказал, что Хамат приехал из города и привез с собой новую статью Сталина. Долго беседовали отец и сын при свете маленькой лампочки, безмолвно слушала их разговор Бабуз, Дахци стал спокойнее. Бабуз тоже забыла свою тревогу о судьбе своей коровы и кур и даже сказала, расхрабрившись.

— Да я бы моих кур и корову все равно бы не отдала.

Земля сбросила свой белый плащ и притягивала к себе теплые лучи солнца. Запахи весны прорывались в сердца людей, как будто и там хотели растопить оставшийся после зимы снег. Думы о весенних работах захватили Хамата и его товарищей. А подумать было над чем: нужно было выделить землю, приготовить инвентарь, изыскать семена и, кроме того, вести постоянную борьбу против врагов колхоза. Похоже, что время начала революции опять вернулось: ночи проходили в жарких прениях, в табачном дыму, решения принимались, когда запевали третьи петухи.

Колхозники с нетерпением ожидали начала пахоты, но особенно волновалась молодежь. И вот первый день пахоты наступил. Около сельсовета собрались юноши, девушки, несколько пожилых мужчин, две-три вдовы. Молодежь завела песню, послышались звуки гармошки. Председатель сельсовета Миша верхом на коне разъезжал по улице.

— Эх, кабы нам сюда хоть один трактор! — сказал кто-то. — Мне грохот трактора был бы приятнее гармошки.

— Погодите, придет время — трактор у нас тоже будет, — ответил Хамат.

Мисосту очень хотелось, чтобы и отец вышел на пахоту, и он рано утром намекнул ему об этом, но тот только отмахнулся:

— Оставь меня, я уже стар.

Мисост пошел один. Дахци остался дома и до полудня не выходил со двора. Так он и не видел, как с песнями и с красным знаменем отправились колхозники в поле, как везли плуги, как провели первую колхозную борозду в тучной черной земле и как они шли друг за другом и сеяли в ту первую колхозную весну…

Дахци был трудолюбив и опытен и несколько дней не знал, куда девать себя. Выйдет во двор, посмотрит на солнышко. Редкие белые облака бегут по небу, откуда-то доносится жужжание пчел. Бабуз возится в огороде. И ему вспоминалась лошадь его Кучка, клочок его земли там, на опушке леса; черствый чурек и кусочек сыра, запитый глотком браги, — как это вкусно после тяжелого труда!

И однажды в воскресное утро Дахци не удержался. Усталый после своей трудовой недели Мисост еще спал. Бабуз доила посреди двора корову. Дахци оделся и по окраинам села пробрался в поле. Запах весны охватил его, закружил, полонил. Колхозное поле, как огромный шелковый черный платок, разостлалось до самого леса. «А ведь это и вправду народное счастье», — вдруг подумал Дахци. Он ближе подошел к пашне, взял ком земли, осмотрел его, размял пальцами. «Да, настоящее народное счастье», — подумал он. Неизведанное еще до сих пор чувство гордости охватило его.

Возвращаясь к себе, он увидел возле дома Ильяса самого Ильяса, богатого Мамсура и еще кого-то из состоятельных. Ему стало неприятно подходить к ним. «Пусть говорят, что хотят». И Дахци потихоньку завернул в переулок и пошел по тропинке, что вела по краю села. Вскоре он увидел Хамата, который шел ему навстречу.

Встретились, поздоровались, как полагается.

— Вступил в новый порядок жизни, Дахци? — спросил Хамат.

— Да, новый, говорят… но… мы люди темные еще.

Они отошли в сторону от тропинки и разговорились. Хамат был мастер находить такие слова, которые проникают в сердце человека. Дахци слушал его и думал: «Хамат такой же бедняк, как и я. Хотя он и начальство, но заносчивости в нем нет никакой. Это человек, который испытал все трудности бедняцкой жизни и хорошо знает, как живет бедняк». Дахци вспомнил, с какой злобой говорили богачи о Хамате.