— Уа-да-да-дай, доля моя! Ходят в небе косяками звездоносцы. Ищут друга, побратима, ратоборца, но тебе уж не подняться, не вспорхнуть. Спи спокойно, ненаглядный, не тревожься. Не скудеет край наш славный храбрецами. Пока горы величавы, и гнездовью быть. Пока жива та орлица, и орлятам быть. Заклюют они злодея, изведут, а земле покой и счастье, знай, вернут. Ты останешься с живыми, мой родной, в вечной памяти народной жить тебе.

— Уа-да-да-дай, дети мои! Недруг злобой отравляет ваши сны, но быстрее созревают и сердца. Пусть же гневом воспылают и они, в каждом ратник пусть проклюнется теперь.

— Уа-да-да-дай, люди горемычные! Не обессудьте мать несчастную. Провожает в путь последний сына верного и словами ей смерти не унять…

Плакальщица опустилась перед воином на колени, перекрестила его и не сводила с лица летчика ничего не видящих глаз, пока мужчины не поместили гроб в могильный склеп, выложенный кирпичом.

Над холмиком установили сработанный колхозным кузнецом памятник. На каменной глыбе, привезенной из Урсдонского ущелья, укрепили железные прутья, напоминающие крылья в размахе, и увенчали их пятиконечной звездой.

Ниже на плите белым по черному было выведено:

«Лейтенант Андрей Тимофеевич Борцов».

И даты: «1922—1942 гг.»

Иней серебрит увядшие листья лопухов, заросли бузины и крапивы. Гроздья спелого хмеля багрово сочатся, свисая с голых ветвей яблонь, слив, вишен. Свежо от дыхания ущелья. Жестяной шелест кукурузных стеблей смягчен кустами дозревающей облепихи, прозрачной стеной фасоли, повязавшей за оградой желто-бурые стручки на колышках из орешины.

Пыль, прибитая на холодке росой, скрадывает дробный перестук подков, но вмятины от следов не упрячешь — предательски змеятся за путником.

Ранней ранью собрался Темыр в дорогу, думалось ему выбраться из села незамеченным и вернуться в правление без соглядатаев. Дел по-прежнему невпроворот, времени, как всегда в обрез. Еще не завезли в школу дров на зиму. Еще многие дожидаются очереди на помол, в крупорушках же скрипом скрипят сточившиеся за годы жернова. Много, очень много стало на селе вдов и сирот, и у всех нужда да тревоги…

Спорый шаг, игривость вороного не мешают течению дум седока. Он нехотя расстался с ними.

Еще недавно Урсдон пробуждался поутру от колготы разномастных, гомонистых петухов, теперь в сны крестьян спозаранку врывается орудийная пальба из-за Эльхотовских ворот. Стоит Темыру вслушаться в зловещие вздохи-раскаты пушек, как начинает душить злость оттого, что грохот этот нарастает изо дня в день, а он и земляки его не в силах что-либо изменить, переиначить.

Обычно шум боя доносится с севера, оттуда, где чистые струи Урсдона сливаются с мутными, бурлящими волнами Терека. И все же нет-нет да обернешься к кромке лилового горизонта, проступающего на западе густо, непроницаемо. Там, над Силтануком, все чаще вываливаются из кучевых облаков немецкие самолеты, утюжа небо в предгорьях.

В урочище Тырмон велено прибыть как можно раньше, к тому же не группами — в одиночку, дабы не вызывать у людей разнотолки. Мир, однако, полон слухами, и ни для кого не секрет, почему райкомовцы, зачастили в лес. На партизанской базе накапливаются запасы оружия и продовольствия. Туда же свезены или свозятся ценности и документы. Да и сам председатель колхоза «Красный Октябрь» теперь частенько получает советы, указания, внушения не из районного центра, а из Тырмона, словно подпольное руководство уже приступило к действиям и через нарочных опробывает линии связи. Если перемещение центра столь очевидно, если возникла срочная надобность в скрытном сборе актива, какие еще и у кого могут быть сомнения — опасность нависла над районом.

По укоренившейся привычке путник старался загнать тревожную мысль поглубже, чтобы не бередила душу. «Не так страшен черт, как его малюют», — вспомнилась ему примелькавшаяся в газетах поговорка. Попробуй однако заговорить саднящую боль байкой.

Тырмон — божий дар для партизан. Непролазные чащи. Охотничьи тропы. Две смежные поляны в окружении столетних дубов. Стойбища пастухов, давно и основательно освоивших заповедные места. Села под боком, на дело можно выйти по склонам лесистого нагорья, минуя открытые урочища Фадау и Гаха. В глубине Долугского ущелья удобно разместить тылы, а в случае необходимости — запасную базу. Тамошние пещеры, неведомые чужакам, вместительны и безопасны. От них рукой подать в заперевальные селенья. Им, несомненно, отведена роль резервов, недоступных для авиации и десантников противника.

Темыр родился и вырос за седловиной гор, громоздящихся невдалеке. Босыми ногами, в стужу и в зной, исходил эти каменистые тропинки и может читать карту местности по памяти. Он нанес бы на нее даже мельчайшие подробности ландшафта — извивы речушек, повороты и пересечения дорог, буреломы и осыпи, выступы утесов и впадины лощин, потаенные роднички. Все что хранит взаперти глушь лесная. Не об этом сейчас речь, однако горец чувствует себя среди диких скал, в облюбованных зверьем дебрях как у всевышнего за пазухой.

Зря помянул он чуть свет треклятого черта. Увяжется за тобой рогатый да хвостатый, и возись с ним целый день. Вот и первый подарочек кривоногого докуки — двое сельчан торчат на нихасе возле дома старого Марза. В такую-то пору! В сердцах ругнул нечистую силу. Козни злодея кознями, но и сам хорош. Конспиратор… Впору свернуть в проулок, да, видать, поздно.

Мужчины оглянулись на храп жеребца. Никак теперь не разойтись без взаимных приветствий и необязательных разговоров. Время же, ох, как не терпит, и появление свое на улице в час рассветный придется как-то объяснить. Что же их самих-то заставило покинуть теплые постели? О чем судачат полуночники?

Диво дивное — на нихасе сошлись Марза Тайкулов, зять Темыра, завзятый знахарь и вещун, последний единоличник на берегах Урсдона, и учитель истории Гаспо Одоев.

— День добрый.

— Утро доброе.

— Куда путь держишь, председатель? — то ли от скуки и безделья, то ли от прирожденной привередливости, но Марза всегда отличался дотошным любопытством.

— Что не спится? — оставил Темыр без ответа вопрос зятя.

Старик к подобному соблазну безразличен — отоспал свое за долгие годы.

Учитель, так тот смущенно поежился. Да и то — одет в легкий пиджак, на ногах сапожки без каблуков — хоть в пляс пускайся. Бывалый Марза не позволит себе подобное интеллигентское легкомыслие — наряжен в неизменную шубу из бараньих шкур, на голове облезлая козья шапка, обут в ноговицы из грубой шерсти. Рад колдун новому человеку — оперся на сучковатый посох из кизила, ждет не дождется продолжения приятной беседы.

— Нужда привела меня к Марзабеку, — прервал молчание Гаспо. — Племянник мой на военных занятиях сломал ключицу. Скоро ему в армию идти… Что подумают люди?

— Лучшего костоправа, чем Марза из рода Тайкуловых, не сыскать в наших краях. Или силы иссякли у моего зятя?

— Твоими устами да мед пить, Темыр. До Ахсарисара, считай, верст тридцать, не меньше. Попробуй, потрясись на арбе. Годы мои не те.

— Вам бы давно сговориться. Ты мой зять, Гаспо шафер моей ближайшей соседки. Чем не родня? — усмехнулся Темыр.

— Разве что так, — Марза недоверчиво покосился на председателя слезящимися глазами: кажется, проняло, пошел на попятную, даже до коня снизошел — потрепал его по морде. — А тебя никак Надинат выдворила до восхода солнца, — забыв о домоганиях учителя, допытывался старик. — Пользы от тебя домочадцам, как от козла молока.

— Занозистый ты человек, Марза, — благодушно корит зятя Темыр. — Дерзишь ближнему натощак. Я за тебя самую лучшую из сестер выдал без калыма, а ты вместо благодарности вторую жену себе сманил своим колдовством. И все тебе мало. Побойся бога.

Старик захихикал, отмахнулся от Мизурова, но отступать не собирался.

«Нет, не отцепится репей», — осерчал про себя Темыр, а вслух сказал: — Еду в ущелье Бадзи, проведаю табунщиков и на пчелок взгляну.