«Грешна земля, если держит таких подонков, но трижды благословенна, когда освобождается от них, — Темыр обернулся к жеребцу, намереваясь пуститься в погоню, и махнул рукой. — Упустить злодея из-под носа! Стыд и срам… Да что толку в словах, не найти ведь иглу в стоге сена», — казнился он.

Никто не видел его растерянности, никто не попрекнет в слабости воли и духа, по разве совесть сама не свидетель? Умей держать ответ перед людьми, если покрыл свое имя позором. Отныне он должник судьбы: пока жив, не простит себе сегодняшней оплошности. Знает и другое: теперь ему дано право на жестокость, и он воспользуется им, не останавливаясь ни перед чем…

От скрипа скупо смазанных колес — ныне и тавот с дегтем на вес золота — Темыра покоробило. И самой малой малости хватило бы сейчас, чтобы пролилась чаша, и все же он совладал с изжогой раздражения. По трезвому рассуждению даже рад был вмешательству чужеродных звуков в свои раздумья — хоть таким образом стряхнуть их давящую глухоту.

Водовоз тракторной бригады, малолетка Чермен, трусил проселком на отощавших в страду клячах. Бочка, закрепленная кое-как, перекатывалась в бричке, жалобно дребезжа. Ленивость истощенных лошадей бесила возницу — мальчик хлестал их хворостиной по облезлым ребристым бокам, в дерзком нетерпении забывая о том, что им даже не грезится уже пора лихих скачек и ничто не прибавит резвости.

Бричка остановилась в отдалении. Паренек испуганно вытаращил глаза, увидев разбитый самолет. Он боялся приблизиться, не смел и улизнуть, хотя со страху его, наверно, подмывало бежать без оглядки на все четыре стороны. Что с мальца-то взять?

Бездорожьем торопились к ним люди из села. Уже слышны крикливые возгласы. Уже раздался чей-то всхлип. Темыр потерянно подумал: идет второй год войны, а джигитов в Урсдоне можно по пальцам пересчитать, и по тревоге ныне поднимаются хранительницы домашних очагов. Десятка два мужчин, все больше калеки и старцы, выбиваясь из сил, семенили за женщинами.

Сельчане еще издали признали председателя колхоза — ростом и телосложением ни дать ни взять подросток — попритихли, подбираясь к нему с опасливой настороженностью. Оттеснив Темыра, они сгрудились вокруг погибшего пилота. Старики обнажили бритые головы и плешины. Женщины глухо запричитали: уа-да-да-дай. Слов ни у кого не нашлось, сдерживаемые рыданья лишали дара речи. Самый старший из мужчин Марза Тайкулов выжидающе уставился на председателя — в серых, стального цвета глазах с красными прожилками корчилась скорбь, зернистые слезы капали на обкуренную самодельной трубкой бороду, закрывавшую стянутую овчиной грудь.

Темыр сбросил с плеч брезентовую робу, накрыл ею посиневшее лицо летчика.

— Скатите бочку. Наберите соломы. Уложите тело.

Молча исполнили сельчане волю председателя и так же безмолвно двинулись за бричкой, будто сговорились не вторгаться в покой человека, уснувшего навсегда. Шли, заглатывая слезы. Молчанье становилось невмоготу. На этой земле исстари повелось так: если в день рождения подарили тебе колыбель, на закате смастерят и гроб; прожил честно, по-людски — не обойдут долей чистых, искренних слез. И вот одна из женщин, раскинув руки, заплакала навзрыд, другая отозвалась ей пронзительным с надрывом голосом, и степь огласилась воплями. Мужчины опустили головы еще ниже.

Процессия растянулась. Горе у всех одно, общее, каждый из урсдонцев проводил вот такого же юношу на поле брани, и гибель летчика воспринималась черной вестью оттуда, с войны, которой не видно конца.

Брели понуро, не разбирая дороги. Высоко-высоко процессию сопровождал кортеж журавлей, улетающих в теплые зимовья. Курлыканье птиц едва доносится с этой вселенской бездонности. Может быть, журавли, как и согбенные женщины Урсдона, зашлись в истошном плаче, роняют на землю такие же горючие слезы, но они исчезают еще там, в холодной тусклости поднебесья, подхваченные верховым ветром.

Вороной осторожно перебирает жилистыми ногами у изголовья летчика. Так возвращались в старину к родным очагам достойные мужи, смертью смерть поправ.

Примерно на полдороге Темыр выпростал из-под седла жеребца тупорылый английский карабин, будто собирался отдать отважному соколу последние воинские почести, подозвал водовоза, усадил на коня и наказал:

— Скачи в село. Разыщи плотника Мате. Пусть сколотит гроб. И еще скажи… Пусть выроют могилу во дворе правления.

Жеребец выгнул холеную шею, словно выслушивал наставление хозяина, и, не мешкая, понес седока по выбоинам и ухабам разбитого за лето проселка. Скакал размашисто, без рывков и сбоев, оберегая непривычно легкую ношу.

Хоронили летчика всем миром. В подворье и старом саду негде было ногой ступить. Малышня взобралась на заборы и плетни, пчелиным роем облепила ветви дуплистых деревьев. А сельчане все шли и шли.

Оглушенный стенаньями женщин, Темыр поднялся на холмик глинистой земли, выбранной из могилы, и сиплым от пережитого голосом произнес:

— Люди добрые… Мы прощаемся с настоящим джигитом… Он погиб, как герой, защищая нашу свободу.

Он говорил… Нет, он молчал. А хотелось сказать о том, что пламя войны полыхает не за тридевять земель. Враг ломится в их жилища, оскверняет святыни, грозит смертью матерям и детям. Тот, кто достоин носить папаху, взялся за оружие.

Он молчал, чувствуя, как в нем закипает неподвластная ему взрывчатая сила и взбудораженность его существа передается мужчинам без головных уборов, женщинам в полинявших платках, детям, в чьих глазенках таится не праздное любопытство — страх.

Он молчал, но сказал бы, что потрясен подвигом молодого воина и… подлостью мародера, который, может быть, укрылся среди них. Да, да… оборотень ходит по этим же улицам, ест вместе с ними тот же чурек… Они сна лишились, чтобы отсеяться под грохот канонады и быть завтра с хлебом, а нечестивец надругался над памятью героя. У злодея острые клыки, грязные руки, подлая душа. Остерегайтесь его, люди! Присягнем на верность отчизне землей и кровью!..

Сегодня в полдень, когда Темыр остался один на один с отходящей к зиме пашней, он, наверно, перебирал в уме те же клятвенные слова. Грудь его распирала радость пахаря, возбужденного от недосыпания и усталости, от земной благодати и тишины. И слова те могли быть умиротворенными, незлобивыми, хотя сердце — нет-нет да, бывало, заноет — дальний горизонт пугал его безвестностью своей, уходившие в лес трактора оставляли после себя горький запах разлуки.

И еще сказал бы…

Взгляд Темыра скользил по сумрачным лицам земляков. Разные они, добрые и смышленые, плутоватые и с хитринкой, черствые и замкнутые, веселые и общительные. Это когда поглощены немудреными мирскими заботами. Ныне в глазах сельчан одна на всех скорбь.

Взгляд коснулся немощных старух с выцветшими глазами и траурными шалями, молодых вдов, не согласных с судьбой и смотрящих на него с неутраченной надеждой.

А где же этот шакал? Где копит яд, чтобы ужалить ближнего побольней и наверняка?..

К могиле подошла плакальщица. Едва уловимым движением старушка опустила свой платок на плоские плечи. Она осталась в черной косынке, из-под которой выбивались тонкие пряди совсем белых волос. Истово воздела крохотные кисти рук к бескровному лицу, искаженному болью, запричитала, покачиваясь невесомым телом в такт словам, слетающим с ее дряблых губ. Женщины подобрались. Громко рыдая после каждой паузы плакальщицы, они совершали исконный обряд захоронения.

Темыр молчал. Голосила плакальщица. Она произносила те же самые слова, которые ускользали от него в душевной смуте. Если бы даже они и отыскались, вряд ли смог бы вложить в них столько щемящего чувства.

— Уа-да-да-дай, мой сыночек! Устремился к солнцу ты мечтой, обвенчался с чистой высотой, но пуста заоблачная высь, и с земной красой ты разлучен. Не светило обожгло тебя, враг коварный растоптал твой след.

— Уа-да-да-дай, свет моих глаз! Страха не ведал ты, злобы не знал, нартом зовешься отныне, родной. Ждет не дождется невеста вдали. Женские слезы повсюду горьки, и не отвергай печали горянки.