— Марк Александрович, вы меня, пожалуйста, извините, — произнес он, когда Тачинский молча приблизился. — Мне... Я бы попросил вас рассказать... Знаете, Марк Александрович, в воскресенье...

Тачинский замедлил шаги, бросил свет лампы на фигуру Зыкина, затем быстро направил луч по направлению своего движения и, уходя, резко произнес:

— Напрасно вы подстерегаете меня, молодой человек... Пора подумать, что мальчишество не делает вам чести...

— Подождите! — бросился за ним Аркадий, не зная, как жалок он был в этот момент, сейчас он действительно напоминал мальчишку, для которого единственно важно, что скажут ему в ответ.

— Я прошу вас, расскажите. Вы помирились с ней?

— Ну вот что, молодой человек, — остановился Тачинский, почему-то покосившись на руки Аркадия. — Я не мальчишка, чтобы ко мне приставали с расспросами о... девчонках... — И сильно зашагал по штреку вниз.

Но сердце Аркадия радостно дрогнуло. Значит, они по-прежнему в ссоре, значит, его тревоги за Тамару напрасны. Это угадывалось по резкому тону Марка Александровича. Но, может быть, Тачинский раздражен чем-нибудь другим? Как об этом узнать?

Тачинский и действительно был раздражен другим. Сегодня он делал, пожалуй, последний обход подземного хозяйства шахты. Дня через два-три, самое большее через неделю он обязан приказом по тресту прибыть к месту нового назначения.

Вручая ему приказ о переводе, Батурин усмехнулся!

— Не разглядели мы вас, Тачинский, когда утвердили главным инженером шахты. Хорошо, что горком партии подсказал.

Прочитав приказ, Тачинский побледнел: он назначался начальником участка на одну из шахт Камышинской группы. Камышинская группа шахт располагалась так далеко от города, что мечты Тачинского о выдуманной им «культурной» жизни сразу же рухнули. Да и шахта, где предстояло ему быть начальником участка, считалась маломощной, небольшой.

Хмуро попрощавшись, Тачинский вышел из кабинета управляющего. Вспомнив о Худореве, зашел к нему, решив, что тот при случае сможет замолвить перед начальством словечко о переводе на новую шахту.

— И не говори, — замахал руками Худорев, когда Тачинский завел об этом разговор. — Я сам на волоске от смерти. Не сошлись мы характерами с Батуриным. Со дня на день сам жду, когда он меня вызовет и скажет: «Сдавай-ка дела, телячья душа!» Приходится до полуночи просиживать за работой, да и на шахты частенько теперь езжу. Кстати, — Худорев сокрушенно поморщился, — мне на днях надо на твою новую шахту ехать. Ты когда думаешь отправляться?

Злобно взглянув на Худорева, Тачинский, не прощаясь, вышел.

Самолет прошел последний круг над поселком, словно давая Валентину возможность еще раз окинуть взглядом приземистые дома, шахтный копер, терриконик, «Каменную чашу» — все, что стало ему уже родным и близким, и взял курс на запад.

Ну вот и все! Остались где-то внизу Галя, Мишенька, Иван Павлович, Шалин, Санька Окунев, провожавшие Валентина в далекий путь. А в глазах все еще стоит плачущая Галина с сыном на руках; он вспоминает ее последний поцелуй и тот невыразимый взгляд, смысл которого понятен только тому, кого провожал любимый и любящий человек.

Валентин, с трудом приподнявшись, долго смотрел в окно на проплывающие внизу леса, таежные опушки, поляны и пашни, потом устало откинулся на койку и закрыл глаза. Перед глазами снова возник образ жены. Милая, родная! Сколько горьких минут принес я тебе... А ты все ждала и надеялась, что я одумаюсь, ждала, верила в меня, потому что любила! Верь, родная, ты не обманешься во мне, только бы вернуться! Только бы снова быть здоровым!

Спустя полмесяца почтальон принес в дом Галины телеграмму.

До Галины не сразу дошел смысл телеграммы. Лишь спустя мгновенья она поняла, что Валентин жив и не только жив, но вскоре будет здесь, в Ельном. И на миг представив себе, как он входит в комнату здоровый, улыбающийся, Галина бросилась к двери. Но остановилась, счастливо улыбаясь. Нет, нет... Пусть он приедет для всех неожиданно.

Вечерами, когда зимний поселок, затерянный в глубоких снегах, затихал, Тамара в последнее время любила одиноко сидеть у окна, не зажигая огня в комнате, и думать, думать, глядя на очертания домов, на глубокое, почти черное, звездное небо. О многом приходилось думать ей в эти дни: жизнь все уверенней и безжалостней смыкала над ней круг ударов и неудач: не успела она привыкнуть к ссоре с Аркадием, как судьба приготовила ей новое испытание — состоялся крупный разговор с отцом, который дал понять, что отныне не позволит сделать ни одного шага без его согласия и одобрения.

В этот вечер она сидела у окна долго; тяжесть в сердце была сегодня как-то по-особенному мучительна. Мать не раз заходила в ее темную комнату и, глядя на вырисовывающийся у окна неподвижный силуэт дочери, вздыхала, но заговорить не решалась. Юлия Васильевна считала, что дочь незаслуженно оскорбили. В первые дни после разговора Тамары с отцом она пыталась успокоить дочь, но Тамара отнеслась к этим попыткам довольно отчужденно: ей хотелось сейчас не заискивающих, ласковых слов утешения, в ее душе зрела потребность высказаться хорошему, сильному человеку. Ей хотелось сказать этому человеку, что, может быть, она и действительно в чем-то виновата, но что в ее сердце есть много хорошего, а никто по-настоящему — убедительно и настойчиво — не потребовал от нее, чтобы она делала в жизни только хорошее.

На улице становилось все темней, пока наконец не установилась ночь, безлунная, но не очень темная зимняя ночь. На фоне снежных заносов глаз различал и дома, и очертания близкого леса, и мутный массив скал, громоздящихся над заснеженной рекой. Вот по улице группами и в одиночку начали проходить люди. «Из клуба», — подумала Тамара, и ей вдруг захотелось встретиться с Аркадием, который, как она знала, снова принимал участие в работе драмкружка. Она не раз после злополучной поездки в Шахтинск мельком видела Аркадия, но решимости подойти к нему не нашла, а он старательно избегал встреч.

«Нет, так дальше нельзя... — быстро одеваясь, думала она. — Пусть я не права, но он тоже поступает нехорошо... Надо объясниться с ним и решить раз и навсегда: как нам быть...».

Тамара постояла у дома, ожидая, когда приблизится новая группа молодежи, но Аркадия среди них не было.

Она вышла на дорогу и медленно пошла в сторону клуба. Навстречу проходили парни и девушки, но Аркадия все не было, и на сердце Тамары росла тревога: может быть, он уже прошел или вообще не был в клубе?

— Тамара!

Голос был знакомый. Увидев приближающегося человека, Тамара вздрогнула: Тачинский.,

— Уезжаю я... — быстро заговорил он, беря ее за руки. — Не мог не проститься с тобой. Тамара... Понимаешь, уезжаю!

— Ну и... езжайте... — равнодушно сказала Тамара, а в душе ее нарастало чувство острой неприязни к этому человеку.

— Эх, Тамара... — выдохнул Тачинский. — Ты же понимаешь, что я не могу без тебя, что ты для меня все!

— Довольно... — резко сказала она, отстраняясь от него. — Я... я не хочу с вами больше говорить...

И в этот момент мимо них прошел Аркадий. Вероятно, он заметил Тамару, потому что на миг остановился, но, узнав Тачинского, быстро зашагал дальше.

— Аркадий! — рванулась к нему Тамара, но он словно растаял в ночной темноте.

— Ну вот... и все... — прошептала Тамара и, оставив Тачинского, медленно пошла по улице. И неожиданно остановилась. Почти подбежав к Тачинскому и, задыхаясь от охватившего ее негодования, она крикнула:

— Это все вы! Вы, со своей... шикарной жизнью!.. — и, не помня себя, подступила вплотную к опешившему Марку Александровичу. — Наплевать мне на все ваши мечты, слышите? Я любила, люблю и буду до конца жизни любить Аркадия, а вас... — она не договорила, махнула рукой и быстро пошла к дому Комлевых.