Тачинский едва не заскрипел зубами от злости и бросил телефонную трубку.

«Вот оно как! Худореву... авторитет должен я зарабатывать?! Дудки, Анатолий свет Федорович! Каштаны из огня чужими руками и я не прочь. Хм... Худореву...»

Но о желании Корниенко видеть Худорева сообщил начальнику шахты, заранее зная, что ему, Тачинскому, эта поездка не принесет ничего хорошего. Корниенко, конечно, передаст о телефонном разговоре, сообщит и о просьбе Тачинского прислать на шахту еще несколько комбайнов, и Худорев взбеленится.

Так оно и получилось. После поездки начальник шахты зашел к Тачинскому.

— Слушай-ка, Марк Александрович, — с притворным миролюбием бросил он. — Уж не собираешься ли ты открывать в Ельном курсы комбайнеров? — морщинистые мешочки под глазами Худорева нервно подрагивали: он явно сдерживал раздражение. — Солить что ли нам эти машины? Я... просто не знаю, к чему ты это все затеял...

В этот момент Тачинский еще мог пойти на мировую, отказавшись от своих слов, высказанных Корниенко: взбрело-де в голову, сам не знаю что... Марк Александрович прекрасно знал об этом, знал, что все можно легко замять шуткой, но мысль о том, что тогда Корниенко подумает, что главный инженер ельнинской шахты просто беспомощен и легкомысленно принимает решения, заставила Тачинского сказать:

— Комбайнами вполне возможно у нас работать. Нужно лишь быть нам порасторопнее.

— По-твоему, мы не очень расторопны? — вспыхнул уязвленный Худорев, недобро блеснув глазами. — Рановато, Марк Александрович, за другими замечать стали. Очень рановато. А если чувствуете в себе этакое... богатырское, то пишите, обоснуйте свое мнение Корниенке, что вы — за комбайны. Эту, так сказать, мотивировочку подведите. Вот так,

Худорев подошел к двери, но обернулся:

— Кстати, в калошу мы с вами сядем и с тем комбайном, что в лаве. Вот увидите.

Впрочем, Тачинский, имея сведения о работе комбайна за два последующих дня, и сам начал понимать, что комбайн долго в шахте не удержится. Крепление за машиной отставало. К тому же эта, кажется, неразрешимая проблема с отбойкой верхней пачки угля: одну треть работы приходилось выполнять вручную. Комбайн добывал все меньше и меньше угля. При таком положении Тачинскому все труднее становилось выдерживать роль ярого сторонника комбайновой выемки угля. А однажды, дней через двенадцать после начала испытаний машины, Марк Александрович молчаливо согласился с приказанием Худорева: поднять комбайн на-гора.

Петр Григорьевич Комлев с этим никак не мог примириться. «Ну, нет, я добьюсь своего, — стиснул он зубы, узнав, что комбайн выдали на-гора. — Поеду к управляющему трестом, к Батурину...»

Впрочем, не только в трест ехал Петр Григорьевич. Решил заглянуть старый горняк к лучшему в тресте «Шахтинскуголь» водителю комбайна Климу Семиухо, посоветоваться, посмотреть, как тот работает, поучиться. Не беда, что Клим Семиухо вдвое моложе Петра Григорьевича: хорошему не грех поучиться и у школьника.

А еще решил Петр Григорьевич побывать у сына Геннадия в техникуме да разузнать, почему это он уже более месяца старухе-матери пару строчек не напишет.

Всего этого в один день не сделаешь. Решил Комлев отпроситься у Худорева денька на два-три.

— Жаловаться? — прищурился Худорев, подозрительно поглядывая на Комлева.

— Жаловаться! — кивнул Петр Григорьевич.

Худорев опустил взгляд и, подумав, махнул рукой:

— Ладно, езжай... Такой уж, видно, ты нетерплячий.

Приехав в Шахтинск в воскресный день, Петр Григорьевич намерен был заглянуть в первую очередь к сыну, а уже потом разыскать Клима Семиухо.

В общежитии горного техникума Геннадия не оказалось.

— Слушай-ка... как тебя... товарищ или... студент ли... — остановил Петр Григорьевич пробегавшего мимо невысокого паренька. — Комлев Геннадий или дружок его Аркадий Зыкин где, стало быть, сейчас?

— На лыжной тренировке все, за городом.

— М-да, — досадливо поморщился Петр Григорьевич и пошел разыскивать Клима Семиухо. В том, что он найдет Клима, Петр Григорьевич не сомневался: Клим — человек известный, таких людей в каждом нашем городе даже малыши знают.

Это было как-то странно: жить в одной квартире до женитьбы. Тамара, побывавшая за эти две недели уже несколько раз на квартире Жарченко, так прямо и заявила однажды:

— Ты с ума сошла, Галинка! Все кругом думают, что вы уже поженились, а вдруг Валентину что-либо не понравится, и он уйдет или ты раздумаешь? Что тогда делать будешь? Ведь людям стыдно будет на глаза показаться.

Галина смущенно махнула рукой:

— А пусть себе думают, что хотят... Не идти же ему куда-то на квартиру, когда у него и знакомых-то здесь нет.

— Смелая ты, Галка, — покачала головой Тамара. — Я бы ни за что так не посмела сделать. Мы вот с Аркадием дома только уроками занимаемся, и то я боюсь, а вдруг люди что-нибудь выдумают? Разнесут по всему Шахтинску, а потом и оправдывайся, что ты — белый голубь. Ну, а он что говорит?

— Не знаю... — засмеялась Галина.

И все же она знала, на что решился Валентин. Он заводил об этом разговоры почти каждый вечер, когда они оставались вдвоем, а иногда, рассердившись, даже требовал, чтобы она прямо-сказала ему: да или нет... Но она не решалась произнести ни то и ни другое. Он нравился ей, но они еще так мало были знакомы, что соединить свою судьбу с ним казалось временами чем-то нелепым и безрассудным. Но такие мысли приходили лишь временами, когда он ей вдруг казался странно чужим человеком, невесть как оказавшимся в их комнате. В эти минуты она слушала его, почти не вникая в смысл слов, затуманенными глазами глядела неотрывно на него, ходящего по комнате в зеленой гимнастерке и синих офицерских брюках. Кто он такой, почему так добивается, чтобы она стала его женой?

Но вот он присаживается с нею рядом, берет ее руку в свою, что-то тихо говорит ей, она мгновенье пристально смотрит на него и узнает эти ласковые, чуть прищуренные глаза, узнает всего его, и что-то теплое, волнующее наполняет ее. Да, это он, Валентин, тот человек, который нужен ей, нужен даже в те часы, когда он, не добившись от нее решительного слова, ходит сердитый, насупленный. И на какой-то миг однажды в ее мысли вкралось, что, наверное, он будет хорошим и ласковым мужем, пусть горячим и вспыльчивым, но крепко любящим ее. И во сне она часто видела теперь все то же: вот они с Валентином идут по красивому зеленому берегу реки, смотрят, счастливые, возбужденные, на пламенеющий закат, на рдяную полоску на воде, он оборачивается к ней, нежно глядит в ее полузакрытые глаза, потом прижимает к себе и страстно говорит: «Ведь ты же — моя жена! Разве ты этого не понимаешь?» А она, бессильная, и не сопротивляется ему... А вокруг светлеет, река уже залита ярким солнечным светом, и видно с какой-то высоты, как там плещутся большие и гладкие рыбины... Но Валентина уже нет рядом, он где-то там, далеко, и это страшно ей, она не хочет так... — и просыпается от гулких ударов сердца, полная ожидания чего-то жуткого и в то же время такого, от чего словно окутывает радостная, томная волна. Такие сны видятся все чаще, и Галина утрами украдкой наблюдает за Валентином: известно ли ему об этих снах? Но он ничего не замечает, относится к ней по-прежнему, и она понимает, что ее Валька даже и не догадывается, что она уже давно с ним, давно его...

Да, решаться надо было. В школе многие учителя уже откровенно поздравляли Галину, добродушно не веря ее застенчивым отрицаниям, а Борис Владимирович не преминул во время перерыва между уроками произнести под улыбки присутствующих торжественно-шутливую тираду о том, что «еще один человек причастился вечному «божественному пламени».

И добавил:

— Пора... Все-таки уже двадцать лет... — Он пожал покрасневшей, растерявшейся Галине руку, а в глазах его мелькнул какой-то особенный, зовущий огонек...