Замер зимний поселок. Вспыхивает и искрится от света окон свежевыпавший снег, он режет глаза женщине, идущей по улице поселка неторопливым, старческим шагом.

Женщина останавливается, оглядывается вокруг, присматривается к домам и снова идет дальше. Вот она подошла к дому, где живет Валентин, постояла с минуту, присматриваясь, не ошиблась ли. И направилась к воротам. У крыльца она снова остановилась, прислушалась к чему-то и легонько постучала. В сенях вскоре послышались торопливые шаги и знакомый голос:

— Кто?

— Галя... Это я...

— Мама!

Дверь быстро распахнулась, и Нина Павловна очутилась в объятиях дочери.

— Мама, мама! Родная моя! Как ты знала, что я только что о тебе думала? Мамочка...

— Ну, ну... Пойдем-ка лучше в комнату, а то еще простудишься.

В комнате Галина снова прижалась к матери, радостно всхлипывая. Нине Павловне она чем-то на миг напомнила ту беспомощную девочку, какой была Галина в детстве, когда у нее что-нибудь не ладилось. Уязвленное самолюбие и упрямство мешало тогда дочурке прямо сказать матери о неудаче, она избегала подбадривающего материнского взгляда, но Нина Павловна и без этого знала все и ждала, когда дочь подойдет, наконец, к ней уткнется в материнские колени и всхлипнет: «Не могу...» Своенравная была в те годы дочь.

«А сейчас все ли хорошо у них?» — подумала Нина Павловна, поглаживая дочь по волосам. Чуяло материнское сердце что-то неладное.

Немного поздней, посмотрев спящего внука и одобрительно приглядываясь к чистоте и порядку в квартире, Нина Павловна спросила:

— Не ссоритесь с Валентином?

Галина смущенно опустила голову, покраснев от внимательного и понимающего взгляда матери.

— Немного... — прошептала она, не поднимая головы.

— Ну, а из-за чего?

— Долго рассказывать, мама... Оба мы виноваты... Все так запуталось, что не пойму, о чем и рассказывать,

— А ты не торопись, — потихоньку рассказывай.

— Может, не надо, мама? — умоляюще произнесла Галина.

— Трудно? Ну что же, не надо. Я и так вижу, что серьезное у вас что-то... По тебе вижу: исхудала вся, никогда еще такой не была. У Вани, когда сюда ехала, все спрашивала, изменилась Галя-то или нет. А он только одно говорит: «Приедешь — увидишь».

И Нина Павловна незаметно перевела разговор на свою поездку, потом стала рассказывать о школе, о^: своих «чертенятах», как она с большой любовью называла бойких, непоседливых учеников-«первоклашек». А Галина глядела и не узнавала мать: так сильно изменилась она за четыре с лишним месяца! Прежде мягкие складки у рта обозначились резче, углубилась сетка морщин у глаз; темные раньше волосы, в которых лишь поблескивала седина, стали соломенно-бледными, а на висках — и совсем серебряными. Лишь глаза, умные, проницательные, не поддались времени, глядели ясно и живо. И как-то так получилось, что поддавшись обаянию теплого взгляда этих ясных глаз, Галина рассказала матери о своей жизни.

— Любишь ты его? — внимательно посмотрела в глаза дочери Нина Павловна, когда та умолкла.

— Люблю, мама... И сильно люблю... — покраснела Галина. — Потому мне так и больно...

— А ты люби его так, чтобы душой это чувствовал он, чтобы видел. Тогда спокойней будет и ему, и тебе.

— Не умею я так, мама, — смущенно произнесла Галина. — В сердце у меня все им полно, а вот показать ему это я как-то стыжусь... Мне кажется, что он будет меньше любить, если я буду навязчивой.

Нина Павловна рассмеялась, притянула к себе дочь и погладила нежно по волосам.

— Будь такой, как подсказывает тебе сердце, но в сердце-то держи, что тебя любят. Сердится он, а ты думай: это любя, пройдет. Задумался о чем-нибудь — ты не фантазируй, что он грустит от скуки, а скажи себе: это пройдет, он скоро вспомнит обо мне. И так все время вспоминай, что он любит. Доверие хранит любовь, дочка.

Галина обняла мать и поцеловала ее в щеку, прошептав:

— Какая ты у меня умная, мама. Мне так не хватало этих слов. Если б не ты, я не знала бы, как быть дальше. А теперь знаю: мириться надо, и я первая сделаю это... Правда, мама?

— Конечно, Галя. А излишняя гордость в любви ни к чему.

Они проговорили до глубокой полночи.

Тамара долго звонила у дверей. Из квартиры доносились веселые голоса, потом кто-то приятным голосом запел о голубых глазах, и вдруг все смолкло.

Она снова позвонила. Лицо Лили, открывшей, наконец, дверь, выражало явный испуг, но при виде Тамары оно вмиг преобразилось.

— Томочка! Томка! — бросилась на шею подруге Лиля, радостно целуя ее. — Мы тебя каждый-каждый вечер вспоминаем!.. Понимаешь, папа с мамкой исчезли на всю ночь, я собрала компанию и вдруг — звонок... Ох, я перепугалась! А это, оказывается, ты! Ну, идем, идем...

Чем-то давним, уже забытым, пахнуло на Тамару когда она вошла в просторную гостиную. Блеск от люстры, зеркал, статуэток, яркая белизна скатерти, сервировка стола и заученная изысканность, с которой моментально подлетел к ней один из незнакомых молодых людей, все это ослепило, почти ошеломило ее, и сердце радостно защемило. «Да, да... — быстро подумала она. — Это оно, мое недавнее прошлое. Как это все хорошо!»

— Прошу вас! — бойко заговорил молодой человек, приглашая ее к столу.

— Оставь, Борька! — капризно отстранила его Лиля. — Она сядет рядом со мной. Томка, иди сюда, а то этот донжуан быстро тебя споит. Он у нас мастер по этой части.

За столом кто-то недвусмысленно хихикнул, но Борька даже и глазом не повел. Небрежно извинившись, он ушел к радиоле, достал из-за пазухи странные — как потом узнала Тамара, сделанные на рентгеновской пленке — пластинки, и песня о голубых глазах, прерванная приходом Тамары, снова зазвучала в комнате.

Лиля не отпускала от себя Тамару весь вечер, несмотря на явное неодобрение Борьки. Этот молодой человек, поручив крутить свои «шикарные» пластинки товарищу, делал несколько попыток разъединить их, но всякий раз Лиля насмешливо щурила красивые глаза.

— Нет, нет, Боренька, здесь тебе не фартанет... Ты бы занялся лучше Лорочкой, видишь — она с тебя глаз не сводит.

Да, это был прежний мир Тамары: простовато-откровенный, узенький мирок скучающих от избытка жизненных благ молодых людей. Возвращение в этот мирок было для Тамары чем-то вроде встречи со старым и милым другом. Но странно, к концу вечера в душе стаяло расти неприятное чувство к этим двум десяткам довольных, раскрасневшихся от выпитого вина, щеголеватых юнцов и девушек. Может быть, неприязнь к ним чувствовалась особенно резко потому, что где-то рядом с ней незримо, но почти физически ощутимо стоял он, Аркадий. Даже смеясь вместе со всеми, она холодела, вспоминая недоуменный, неверящий взгляд Аркадия, видела, словно наяву, его все уменьшающуюся от быстрого хода машины неподвижную фигуру в лыжном костюме. Он, конечно, не простит ей этой поездки с Тачинским.

«Зачем же я тогда здесь? — подумала она, уже не слушая, что рассказывает ей Лиля. — Что нужно мне от-этих людей? Что?»

Она окинула быстрым взглядом веселые лица и как-то вдруг поняла, что они ей чужие.

— Что с тобой? — донесся до нее тревожный голос Лили. — Ты совсем не слушаешь, что я тебе говорю.

Тамара пристально посмотрела на Лилю. Да, да. Лиля не поймет, если ей рассказать то, что мучает сейчас Тамару. Когда-то они вместе от всей души смеялись над глубокими страстями, уверенные, что в жизни все надо делать шутя, мимоходом. А вот теперь...

Тамара встала.

— Мне надо ехать домой, в Ельное.

Лиля схватила ее за руку:

— Томка! Что с тобой? Никуда не поедешь!

— Нет, нет! Я должна ехать!

И лишь на улице вспомнила, что ночью едва ли удастся найти попутную машину. И все же пошла к автостанции по тихим, вымершим улицам города. Стук ее каблуков одиноко звучал в тишине, но ей не было страшно, она хотела во что бы то ни стало вырваться туда, в Ельное...

Часа через полтора она опять подошла к дому Лили и позвонила.