...Вернувшись из шахты, он зашел к Шалину.

— Семен Платонович... Я больше не могу работать с Зыкиным...

— Почему? Или Зыкин не выполняет ваших распоряжений?

— Не то... Тут дело личное.

И Тачинский, вздыхая и хмурясь, рассказал о том, что среди шахтеров носятся слухи, подобные тому, который он сам лично услышал сегодня.

— М-да... Положение неважное... — Шалин сидел в раздумье.

— А что, если нам поговорить откровенно с Зыкиным?

— С Зыкиным? Нет, нет...

— Подумай, Марк Александрович... Это внесет ясность в ваши отношения.

Тачинский резко встал и направился к выходу. Подойдя к двери, в раздумье остановился и обернулся.

— Ну что ж, я согласен... Но прежде вы с ним переговорите сами... Мне... мне не хочется рассказывать ему... о своих отношениях с Тамарой.

Выйдя на шахтный двор, Марк Александрович остановился. «Ну вот, теперь я поставлю тебя в такие условия работы, какие мне хочется», — подумал он о Зыкине, невольно оглядываясь вокруг. На землю уже навалилась густая ночь, плотная, безветренная, тихая.

...Медленно ползла вверх по террикону вагонетка, вот она перевернулась, и по горе посыпались камни. Тихо и ритмично посапывали шахтные механизмы. И Тачинскому, наблюдавшему за всем этим, вдруг подумалось, что еще совсем недавно он был здесь полным хозяином, к его слову прислушивались, его распоряжения беспрекословно выполнялись... А теперь... Теперь уже не то, и он здесь лишь потому, что все равно должен работать, иначе не проживешь. Вокруг все странно чужое, противное ему... И Шалин, и Клубенцов пришли сюда позднее, но смогли повернуть все так, что он оказался здесь лишним... А чем они отличаются от него, чем? Тем, что с рабочими за ручку здороваются? Или тем, что до полночи сидят на шахте? Но... А впрочем, не к чему голову ломать, все равно он свою жизнь устроит лучше их. В тресте знают его как способного инженера, а мнение начальства — кое-что значит...

Послышались шаги... Мимо, не заметив главного инженера, быстрым шагом прошел Зыкин. «К Шалину», — решил Тачинский и, спустившись с крыльца, медленно зашагал в поселок.

Вот еще один «новатор». Упрямый, как черт, а того не знает, что всегда себе во вред. Правда, Тамара... Да, да, Тамаре он почему-то нравится... Почему же она отдала ему предпочтение?

С этими беспокойными думами Тачинский пришел домой. Включил в квартире свет, взялся читать газеты, но не смог.

Встал, щелкнул выключателем и подошел к распахнутому окну... В темную комнату плыл теплый воздух августовской ночи: он угадывался по свежему аромату крыжовника, черемушника и еще каких-то трав из палисадника, раскинутого возле окон.

Такие же запахи были в саду, когда он приходил туда к Тамаре... Неужели все кончено? Нет! Нужно не ждать любви, нужно завоевывать ее. И, прежде всего, унизить Зыкина, доказать всем, и прежде всего Тамаре, что работник он никчемный. Уж ей-то это не будет безразлично, и она задумается еще не раз, кого из них выбрать... А приступить к этой сложной, умной игре надо, не теряя времени. Пусть-ка кто-нибудь теперь, после разговора с Шалиным, придерется, что он несправедлив к Зыкину.

Когда Аркадий зашел к Шалину, там был Варавин. По растерянному виду начальника подготовительного участка Зыкин сразу определил: только что произошел крупный и неприятный разговор, во время которого Варавину пришлось не легко.

— Садись, Зыкин, — кивнул Шалин и продолжал, обращаясь к Варавину:

— Верю, Ефрем Иванович, тебе, что Худорев вас отучил от самостоятельности, отбил охоту на свой риск решать вопросы. Да только это не отговорка.

— Да разве я отговариваюсь, Семен Платонович? — шутливо вздохнул Варавин. — Я только за то, чтоб порядка больше было. А ну, если все начнут делать, что кому нравится, как же руководить тогда ими?

— Ты мне анархию с хорошими делами не путай! — вскипел Шалин. — Чутья у тебя настоящего нет, что ли? Тебе рабочий говорит, что производству это выгодно, а ты — бумажки сверху нет, директивы, вот и нельзя... Испугался, что взрывчатки больше расходовать придется, а что дело чуть не загубил, этого не боишься?

— Ладно, Семен Платонович, — сдался Варавин и поднялся. — Только вы с начальником шахты поговорите, пусть он на участок бумажку какую-нибудь спустит... Все-таки форму соблюдать надо...

Шалин не мог удержаться от улыбки. Он кивнул Зыкину на Варавина:

— И ты такой же через пятнадцать лет будешь, Зыкин? Вечно с оглядкой на бумажку... Заела тебя, Ефрем Иванович, писанина, не зря мне говорили, что если очистить твой кабинет от папок — утиль-сырье сразу годовой план выполнит...

— Ну, это напраслина... — смущенно крутнул головой Варавин. — Я вам не нужен больше?

— Иди, иди...

А сам уселся за стол, сцепив пальцы вытянутых рук, замолчал, пристально глядя на Аркадия.

— С чего же начать, не знаю, — сказал он, наконец. — В личную жизнь вашу влезать приходится, понимаешь?

Аркадий смущенно кивнул, догадываясь, что разговор будет иметь отношение к нему, Тамаре и Тачинскому.

— В сущности, все это сводится вот к чему, — сказал Шалин. — Боится главный инженер, как бы вы превратно не поняли его требовательности к вам лично. Можно же подумать, что он придирается из-за... чего-то там.

Аркадий вспыхнул.

— На работе, по-моему, личные отношения в счет не идут, — медленно произнес он и жестко усмехнулся: — Если я не могу руководить, надо просто снять меня, без всяких придирок... Это будет честнее.

— О снятии, Зыкин, речь не идет, — нахмурился Шалин. — Вас учить надо, и мы будем учить. Сразу никто из руководителей не работал безошибочно. Но я о другом... Надо личную жизнь устроить прочно, крепко, понимаешь? Готовых рецептов, конечно, для этого нет, но... Решать в своей жизни надо раз и навсегда. Метания здесь ни к чему хорошему не приведут.

Аркадий смущенно отвел глаза. Да, он все понимает и знает, что правильно, справедливо все это сказано, а все же...

— Семен Платонович... — неожиданно сказал он, торопливо и сбивчиво. — Знаю, что не нужно, лишнее мне это, а сердце говорит: иди, иди, не сдерживай себя, ведь ты любишь ее, любишь! И я не нахожу в себе сил спорить, ведь я действительно люблю ее... — Аркадий резко отвернулся, закусив губу.

— М-да... Вижу... — после молчания тихо произнес Семен Платонович, тронутый глубиной чувств Зыкина. — Вижу, вижу... — И, помолчав, стряхнув с себя раздумье, заговорил: — Что ж, Аркадий, — он впервые назвал его так, — в таком случае, сам крепко решай. Любовь уважать надо, конечно... Только — больше рассудка, больше, больше... Это всегда полезно, не только в любви... Я в какой-то книге читал, что рассудок — завоевание человечества, другими словами, его воспитывать в себе надо... Вот тебе мой совет. Принимаешь его? — подошел он к Аркадию. Тот вздохнул и, не поднимая глаз, качнул головой:

— Попробую... Но что выйдет из этого — не знаю...

Аркадий поднялся.

— Ну, ну, будь мужчиной, — уже совсем по-отцовски, с добродушной улыбкой сказал Семен Платонович, видя пасмурное лицо Зыкина, и подал руку: — Дерись, огрызайся, наступай всем на пятки, но только — не кисни... Ты ж молод.

А после ухода Зыкина долго сидел в раздумье, размышляя о странностях судьбы, сводящей двух совершенно разных людей.

Знойный полдень...

Санька бродит по поселку, утомленный навалившейся жарой. Ему нужен компаньон для поездки за реку, чтобы там полазить по скалам, искупаться в реке, позагорать. Одиночество Санька не любит, он не представляет себе поездку, которую пришлось бы совершить одному. Это так скучно и неинтересно.

А солнце жжет неимоверно. Высокие тополя и приземистый черемушник замерли. Только снизу, от земли, листья едва-едва вздрагивают, это дышит горячая земля, дышит тяжело, истомленная жарой, над нею нет даже легкого ветерка. Санька знает, что такой ветерок повеет ближе к вечеру, а сейчас неплохо бы забраться в реку или уйти в тень леса. А лучше всего растянуться на траве возле реки, там, где лес подходит к самому берегу. От реки тянет свежестью, трава и листья деревьев источают удивительно приятный запах.