— Подумаешь, тоже... — обиделась Тамара и повернулась к выходу. — Совсем забыла, видно, про похождения с Бурнаковым...

И вышла, гулко хлопнув дверью.

Последние ее слова больно отозвались в сердце Галины. Она подошла к окну... На мокрую, в грязных лужах, холодную, осеннюю землю наплывали сумерки. Неуемный ветер пригибал голые, печальные ветви берез и черемух, раскачивал телефонные провода и, схватывая омертвевшие желто-бурые листья, бросал их охапками в канавы и рытвины.

Неужели и Валентин поверил в эту сплетню? Какой кошмар!

Галина глубоко вздохнула, отходя от окна. Внезапно ее, словно током, пронзила резкая боль, она схватилась за спинку кровати, подумав: «Ну вот, это и есть, наверное, роды...» А боль усиливалась, становилась все нестерпимей, в глазах поплыли темные круги. Галина стиснула зубы, чтобы не застонать, но нет, это было очень трудно, она вскрикнула:

— Ой! Как все это... нехорошо.

Сколько времени продолжалось так, Галина не знала, она машинально отмечала, что в комнате вспыхнул свет, забегали сестры, ей что-то говорили, куда-то вели, она просто изнемогала от раздирающей боли, уже плохо реагируя на нее. Но вот резь стала совершенно невыносимой, хотелось кричать, но в сердце что-то словно оборвалось.

Когда она очнулась, было странно легко... Кто это кричит? Неужели все кончено? Это он, он — ее сын — кричит? Она хотела сказать:

— Дайте его сюда... — но язык никак не повиновался. И все же Галина знала: это он, ее сын! Он родился... Лицо ее озарилось слабой счастливой улыбкой.

...Мрачный, полный невысказанных гневных слов, шагал Тачинский к дому. Сырой, пронизывающий ветер хватал его за полы пальто, отбрасывая их в стороны, заползал за воротник, хлестал ледяными струями в разгоряченное лицо, но он, сжав зубы, ушел в тяжелые думы... Сегодняшний случай, когда этот молокосос Комлев взялся критиковать его, опытного, заслуженного инженера, явился лишь дополнением к целой цепи маленьких и больших неудач... В переводе в город было вежливо отказано: «причин к тому», видите, ли «не находится»... Потом эта волокита с обвалом... Виноват опять же оказался он, главный инженер... Не нравится им, когда он заявил, что цикличность — пустая затея, если не создать особого обеспечения циклующейся лавы. Они стоят «за общий подъем», а где же найти силы для этого так называемого «общего подъема», если более десяти лет шахта жила исключительно за счет «дней повышенной добычи», и невыполнение плана стало прочной хронической болезнью?.. Спора нет, им удалось добиться небольшого перелома, шахта вышла из прорыва, но это не значит, что нужно сломя голову бросаться снова вперед... Положение сейчас неплохое, ну и сидели бы смирно, пока все хорошо.

Тачинский дошел до дому, но заходить в комнату не захотелось, и он снова зашагал по темной улице... Да... Жизнь складывается не так, как мечталось... И причиной тому — эти «новаторы», явившиеся на шахту несколько месяцев назад: Клубенцов, Шалин, а вместе с ними и десятки местных, которые нашли поддержку у нового начальства: Комлев, Коротовский и прочие... Единственный выход — перевестись работать в город — был теперь в тумане, в тресте явно не одобряют его перехода... А Тамара настойчиво требует перевода в город.

— Где же твой авторитет опытного и ценного работника? — насмешливо заявила она вечером. — Я не желаю больше жить в этой деревне... Видно, ты хорош только на обещания.

— Замолчи, Тамара, — сурово перебил ее Тачинский, хотя понимал, что по-своему она права. — Мне сейчас не до обещаний...

— Как ты смеешь? — вдруг зарыдав, крикнула Тамара. — Ты наобещал мне горы, разрушил нашу дружбу с Аркадием, а теперь тебе дела нет до меня? Подло, подло!

Она бросилась на кровать и, рыдая, уткнулась в подушку.

Вспомнив об этом, Тачинский нахмурился и, остановившись, долго прикуривал на ветру папиросу. Ветер срывал огонь со спичек, не давая ему разгореться.

— А, черт!

Тачинский далеко отшвырнул от себя папиросу и зашагал дальше... Да, жизнь с Тамарой тоже не получается... Тогда, когда он упрашивал ее выйти замуж, ему казалось, что все будет хорошо, едва они сойдутся. Уже теперь, через полмесяца, стало ясно, что загаданное не осуществляется.

...Рядом, во дворе, залаяла собака... Тачинский остановился и, вглядевшись в очертания домов, вздрогнул: он стоял в десяти метрах от дома Татьяны Константиновны... Здесь в былые времена ему всегда было хорошо: с него никто ничего не требовал, он был здесь полным хозяином... Но разве это только прошлое?.. Таня и сейчас еще любит его... А что, если?..

И, оглянувшись, Тачинский решительно двинулся к калитке.

Постучал в дверь Марк Александрович, не раздумывая. Он был абсолютно уверен, что Таня примет его. Конечно, для большей убедительности придется немного прикинуться, что его привело сюда сердце.

— Кто? — голос Татьяны Константиновны звучит настороженно, почти испуганно.

— Открой, Таня...

Прошла почти минута безмолвия, в течение которой Марк Александрович вдруг усомнился: а примет ли его Татьяна? С каждой секундой молчания по ту сторону двери он все больше склонялся к тому, что не примет, но неожиданно звякнул крючок, и дверь приоткрылась.

Татьяна Константиновна молча пропустила его, закинула было крючок, но тут же снова откинула его.

Марк Александрович быстро окинул взглядом знакомую комнату и с улыбкой обернулся к Татьяне Константиновне.

— Ну, вот, я пришел...

— Зачем? — помедлив, спросила Татьяна Константиновна.

Она стояла, прислонившись плечом к печке. На лице ее не было ни гневного, ни даже сердитого выражения, как представлял себе минуту назад Тачинский; оно было просто равнодушным, даже настороженный взгляд уже угас. Это смутило Марка Александровича. Он знал, что рассерженную и разгневанную женщину можно уговорить, но как поступить, когда она равнодушна, пугающе равнодушна?

— Таня... — тихо позвал он и встал, приближаясь к ней.

Татьяна Константиновна в упор посмотрела на него, и такое презрение прочитал он в ее открытом взгляде, что на миг промелькнула мысль: он напрасно пришел... И все же отступать было нельзя, надо было добиться от этой женщины того, что хотелось ему... «Побольше горячих слов», — быстро подумал он и ласково произнес:

— Я виноват перед тобой, Таня... Очень виноват... И я не знаю, сможешь ли ты поверить мне, что я... не мог не прийти... — это было все, что он нашелся сказать.

И вдруг порывисто схватил и крепко сжал ее руки. Татьяна Константиновна попыталась резко оттолкнуть его от себя, но он не выпускал ее рук, с легкой усмешкой глядя в ее гневные, сузившиеся глаза.

— Ты же знаешь, что я сильнее тебя... — сказал он и притянул ее к себе, уже решив действовать больше силой, чем словами.

И неожиданно, в какой-то один момент, все изменилось. Невероятным и ловким усилием Татьяна Константиновна вырвала свои руки от него, отскочила, схватив что-то с пола, и, тяжело дыша, произнесла:

— Не подходи... Прошу тебя... А то...

Взгляд Тачинского скользнул по вздрагивающей руке Татьяны Константиновны, и легкий холодок пробежал по спине: рука ее сжимала тяжелый, остроугольный винт, которым обычно закручивалась железная дверца печи.

— Так вот ты зачем пришел? — тихо заговорила Татьяна Константиновна. — Посмеяться захотел? Или думаешь, бывшая жена все позволит, ей же нечего терять? Пожалеть захотел, скуку развеять? Скучно, видно, с молодой-то женой? Подлец ты! Уходи!

Тачинский с опаской, незаметно косясь на руку женщины, направился к двери, все еще надеясь, что Татьяна Константиновна одумается и позовет его обратно. Но нет, его провожало суровое безмолвие, и от этого захотелось в отместку сказать своей бывшей жене что-то злое и обидное.

— Я думал, ты поймешь меня... — повернувшись от двери, насмешливо бросил он. — А ты... Высокие идеалы в жизнь претворяешь... Что ж, я не против... Только не спохватишься ли потом? Да поздно будет...