— Будет, будет вам, — продолжала Глафира Петровна. Она знала, что не уйдет он, пока не почувствует себя невиновным. Такой уж щепетильный этот красивый повеса. — Я не расстраиваюсь, спокойна, а вы-то чего переживаете? Идите, идите, батенька мой. Сама я, видно, лишнего наговорила.

«Теперь и действительно можно идти, — решил Борис Владимирович. — Эта старая развалина приняла мою вину за свою. Все идет удачно. Молодец, Боря. Еще несколько таких ходов — и...»

Борис Владимирович опасливо взглянул на директора: еще, чего доброго, поймет его мысли.

— Ну, так я домой, Глафира Петровна, — шагнул он к двери.

— Да, да... Отдыхайте...

Бурнаков оделся и вышел на улицу. Школа стояла на окраине города, он жил на одной из центральных улиц: идти было далеко, и Борис Владимирович, держась обочины разъезженной дороги, — там цела была прошлогодняя трава — зашагал к дому, самодовольно посмеиваясь над доверчивой Глафирой Петровной. Но уже вскоре в сознании всплыл образ Галины, и Бурнаков нервно облизнул губы. Орешек оказалось не так просто разгрызть, как он думал осенью. Она, вероятно, сразу почувствовала его влечение к ней, хотя он и действовал очень тонко: всего лишь два-три раза пробовал навязаться компаньоном в кино. Все чаще за последнее время, улавливая насмешливый огонек в ее глазах, Борис Владимирович начал ощущать в себе желание видеть ее жалкой, беспомощной, послушной одному его взгляду, такой, какими знавал он не одну женщину за свои тридцать четыре холостяцких года. Сегодня он сделал первый, строго продуманный шаг, и этот шаг оказался, как он чувствовал, удачным.

«Доверие, прежде всего доверие, — все больше возбуждаясь от собственных планов, думал Борис Владимирович. — А там... Там птичка окажется в клетке... М-да-с...»

Василько Калачев критически оглядел Ефима с ног до головы и. деловито осведомился:

— В шахте бывал?

Ефим нехотя посмотрел на молодого бригадира сверху вниз:

— Бывал, давно. Около года работал. Таким же мальцом, как ты.

— Мне, к твоему сведению, уже двадцатый год, — оскорбленно сжал губы Василько. — Посмотрим, как ты внизу заговоришь. Айда получать самоспасатели.

Горлянкин удивленно посмотрел на бригадира:

— Чего, чего?

— Самоспасатели, чего... — буркнул Василько. Этот новый парень, назначенный учеником в его бригаду, явно ему не нравился. Вымахал с версту, а ума, как в том вон кусту. — А еще, говоришь, в шахте работал... Если хочешь знать, без самоспасателя тебя и в шахту не пустят.

Пошли за самоспасателями. Василько то и дело останавливался с какими-то людьми, пересмеивался, спорил,, дружески подзадоривал кого-нибудь, и Ефим, вынужденный останавливаться, усмехнулся: «Шустрый парнишка. Как отделенный командир, насядет — спуску не даст, пока не сделаешь, что надо».

Получив красную гофрированную сумку самоспасателя, Ефим подумал, что таскаться с нею по шахте не так уж удобно, и протянул самоспасатель Калачеву.

— На кой он мне нужен?

— Да ты что, с утра на пробку наскочил, что ли? — изумился Василько. — Сказал я, что без самоспасателя тебя в шахту не пустят, ясно? За тебя, извини за выражение... — Калачев хотел сказать «дурака», но передумал, добавив, окидывая взглядом Ефима: — этакого вот... отвечают десятки человек. За твою жизнь, надо понимать. И я, и горный мастер, и начальник шахты, и — если хочешь, — правительство. Это тебе не в какой-нибудь Бразилии или Франции.

Ефим усмехнулся: вот дотошный, сейчас политинформацию о мировых проблемах начнет еще читать, и забрал самоспасатель.

— Знаем мы это, не маленькие. Чай, не в Африке живем.

— В том-то и дело, что не в Африке. Там бы тебя сунули в шахту, как в дыру, да еще бы покрикивали: «Давай, давай, поворачивайся!»

Переодевшись в шахтерскую новенькую зеленую куртку и штаны, Ефим вышел в коридор бытового комбината, ожидая Калачева и еще незнакомую ему бригаду. Мимо проходили в рабочей одежде горняки на смену; те, что помылись в бане, почти все, как заметил Ефим, входили в дверь, над которой крупно от руки было написано: «Фотарий».

«Парикмахерская, что ли, какая новая?» — подумал Ефим, а когда подошел Калачев, не вытерпел:

— Что это? — кивнул он на дверь с загадочной надписью.

— Где? Это? — Калачев внимательно посмотрел на него и покачал головой. — Ты и взаправду, как из Африки приехал. Фотарий — это, где облучают горным солнцем. Лучи такие кварцевые. Очень полезно на человека действуют. Микробов убивают эти лучи и вообще... здоровье, одним словом, сохраняют. Вот и мы сегодня, как из шахты — в баню, а потом — туда всей бригадой. Медицина, брат, для нас старается... Бесплатно, удобно и выгодно. Ясно? Ну, айда, а то ребята ждут нас у подъема. По дороге расскажу тебе, как пользоваться самоспасателем.

Они направились по территории шахты к подъемной клети. Можно было бы спуститься в шахту и по ходку — наклонной галерее, уходящей ярусами под землю, но, как объяснил Василько, пятый горизонт находится очень глубоко, и удобнее добираться туда, спустившись на дно шахтного ствола — рудничный двор. Ефим еще помнил, где находится пятый горизонт, на котором сейчас работала бригада Калачева, поэтому объяснения бригадира слушал невнимательно, оглядывая шахтную территорию. На всем: и на кирпичных зданиях подсобных станций, и в проемах ажурных сплетений высокой эстакады, и на старых заснеженных бунтах угля, раскинувшихся влево от эстакады вдоль железнодорожной линии, и на осевшем, подталом снегу — лежал серовато-блеклый налет угольной пыли. Ельнинская шахта разрабатывала пласт с большими породными включениями, потому-то оттенок пыли был ближе к пепельному, чем к темному. Вся эта привычная картина поверхности шахты не вызывала у Ефима каких-либо особых ощущений, он просто наблюдал, что делается сейчас здесь, на-гора, зная, что вернется из шахты уже ночью.

— Давайте быстрей! — закричали из группы горняков, стоящей возле дверей подъемного помещения. Это и были калачевцы. Оказалось, что клеть сейчас спускается, ждет лишь Василька. Ефим поздоровался, кто-то спросил: «К нам в бригаду?» — затем все двинулись я помещение, на ходу докуривая папиросы.

Хоть и был привычен Ефим к провалам в воздухе, или, как говорят авиаторы, «к воздушным ямам», все же стремительное падение клети вызвало у него легкое головокружение. Казалось, что огромный, наглухо закрытый железный ящик клети, освещенный изнутри, бесшумно падает вместе с людьми в какую-то бездонную пропасть, и лишь спокойные, сосредоточенные лица шахтеров напоминали о том, что все это делается вполне разумно, осознанно, что и для него, Ефима, вскоре такие экскурсы в глубь земли станут обычным занятием.

И вдруг на плечи навалилась плотная тяжесть.

— Все! — сказал кто-то, люди зашевелились, лязгнул затвор, двери открылись, и Ефим вместе со всеми, еще немного растерявшийся от непривычных ощущений, вышел. Ему показалось, что он вновь на земле: настолько естественным был свет на площадке, куда вышли шахтеры.

— Пятый горизонт, — подтолкнул его Василько. — Не отставай.

— Как пятый?! — Ведь Ефим помнил здесь тускло освещенную площадку! Все объяснилось, едва он глянул по сторонам: источая голубоватые отблески, всюду горели лампы дневного света. От площадки они разбегались в глубь штреков, пропадая где-то там вдали едва приметными светлыми палочками.

«Вот это здорово! — восхитился Ефим, и это было необычное для него состояние: он всегда ко всему относился скептически, с хитроватым недоверием. — Как в Москве, в метро, когда мы с Валькой Астаниным заходили туда. Только грязновато здесь».

А калачевцы уже двинулись по высокому ребристому коридору вдоль электровозной линии дальше, и Ефиму показалось, что запыленные, серые стены штрека совсем непохожи при этом свете на те, что знал он. «А ведь и впрямь здорово оборудовали теперь шахты, — неожиданно признался он, разглядывая штрек. — Стойки, кажется, из металла. Болтами схвачены. Такую махину и на километре глубины не раздавит».