— Ладно, пойду на смену — посмотрю, — недовольно произнес Петр Григорьевич и, глядя в заиндевевшие, радужные от яркого дневного света окна, спросил: — На улице морозит, знать-то, сегодня?

— Мороз — береги нос, как наши ребята говорят, — обрадовался перемене разговора Санька и вдруг вскочил: — Петр Григорьевич, знаете, а ведь это, кажется... Где у вас книга, которую ваш Геннадий из техникума привез летом? О горных машинах... Ну, та, которую... — Санька замялся, не договаривая, потому что «которую» означало: Петр Григорьевич дал почитать, снизойдя к Санькиным мольбам, эту книгу ему, а Санькина мать «отпластнула» от книги первые пятнадцать страниц и понаделала из них кулечков для продажи ягод на базаре. С неделю не показывался после этого Санька на глаза Петру Григорьевичу: ведь он же клялся, давал слово, что книга будет «целехонькая».

— Которую мать твоя на базаре решила расторговать с земляникой? — пришел на помощь Саньке хитроватый Петр Григорьевич. — А зачем она тебе, эта книга? Остатки листов дорвать?

— Да нет же... — нахмурился Санька. — Там, вроде, есть эта новая машина.

Петр Григорьевич достал из шкафа привезенный Геннадием по просьбе отца учебник «Горные машины и механизмы» с подклеенными первыми страницами.

— Ну, на, смотри, — а сам занялся цигаркой.

Санька, наконец, нашел то, что искал.

— Вот он, комбайн! Точно он, Петр Григорьевич!

— Комбайн?! — цигарка полетела на пол. — Не врешь, Санька?

А где-то в душе блеснуло: ну вот, дождался и ты. Долго вечерами засиживался Петр Григорьевич над учебником, и частенько, перелистав страницы, где шло описание врубовок, изучающе всматривался в рисунки необычной машины. Проведя почти треть жизни около механизмов, он постепенно уяснял себе, вникая в суть нового агрегата, какой могучий и умный замысел таила в себе эта машина. Вскоре комбайны появились на некоторых шахтах треста, и это исподволь подогревало первые робкие надежды Комлева о новой машине. В большинстве случаев внедрение комбайнов в Шахтинске шло неудачно, газеты постоянно писали об этом. Это подзадоривало Петра Григорьевича. «Что-то уж больно мудрят шахтинцы, — недовольно думал он. — А у меня должно получиться. Должно и получится...»

Вот почему известие о доставке комбайна на ельнинскую шахту так всколыхнуло Петра Григорьевича.

Да, это был комбайн. Массивная, приплюснутая глыба его, охваченная пушистым инеем, искристо сверкала под зелеными холодными лучами солнца. Кое-где густой ворс инея был беспорядочно нарушен — это следы брезентовых рукавиц такелажников. Петр Григорьевич с волнением устремился к сердцу машины — пульту управления, угадывая ее основные узлы, скрытые для глаза панцирем корпуса. Чуть в стороне от комбайна лежало громадное, неправильной, продолговатой формы колесо. «Вот это и есть бар», — подумал Петр Григорьевич, узнавая его по конфигурации, запечатленной в рисунках учебника. Но в натуре бар выглядел куда солиднее, мощнее. Его крупные зубцы, вмонтированные в цепь, казалось, вот-вот помчатся по овальному кругу бара, готовые крушить толщу угольного пласта. В глубине бара, перед застывшими скребками грузчика, тускло поблескивала отбойная штанга — могучая рука комбайна.

— Ну, что? — подходя к складу, у стены которого лежали сгруженные врубмашины и комбайн, радостно, почти торжествующе спросил Санька Окунев. Весь его сияющий вид подтверждал, что Санька чувствует себя первооткрывателем этой удивительной, заинтересовавшей Петра Григорьевича машины.

— Машинка хорошая, — отозвался Петр Григорьевич, поняв состояние Саньки. — Если, конечно, в добрые руки попадет.

— А наши такелажники говорят, что это гроб с музыкой, — кивнул Санька в сторону комбайна. — На других шахтах столько мучаются с ними: расценки снижены, а норму — черта с два дашь.

— Ну, это как сказать, черта с два... — оборвал Саньку Петр Григорьевич и нахмурился: такой отзыв о машине почему-то неприятно задел его. — Все понаслышке, все с бабкиных побасенок треплются твои такелажники... Лишь бы языком чесать... — и добавил, направляясь к нарядной: — Лучше бы машины в склад затащили, чем без дела-то болтать.

Улыбка медленно сползла с лица Саньки; он не мог понять, чем обидел Петра Григорьевича.

...Хлюпает под сапогами вода, иногда похрустывают мелкие куски породы и угля, заглушая этот хлюп. Петр Григорьевич привычно отмечает, что подходит к пятому, горизонту: здесь всегда сыро, потому что рядом, чуть-повыше пластов — река. Ползут по сырым стенам едва заметные струйки, водяные капельки сверкают на рельсах, даже серые, потемневшие и склизкие от времени лесины крепления обдала холодным потом бегущая где-то там, на поверхности, река. Но Петр Григорьевич привычно не замечает этого, идет по ребристому штреку вниз и, как всегда при подходе к своему забою, тревожно думает, успели ли вырубить для врубовки; нишу.

Сзади слышится низкое гуденье электровоза. «Вот, черт, опять запоздал», — мысленно ругается Комлев, зная, что этот рейс должен приходиться на полчаса раньше пересмены.

— Привет Григорьевичу! — кричит с медленно проползающего состава машинист электровоза Николай Журин, один из самых непутевых водителей.

— Ты бы поворачивался живее! — вместо приветствия зло бросил Комлев, отступая к стенке штрека.

— Успеем на тот свет, там кабаков нет, — улыбается Журин и говорит еще что-то, но состав плывет все дальше и дальше, и Петр Григорьевич уже не слышит Журина.

В лаве, которую должен подрубать Комлев, тихо, даже не лязгают ставы конвейеров. Журин возится у электровоза, позвякивая ключом. В вагонетках доверху нагружен уголь. На конвейерной ленте, насколько хватает глаз, вверх к забою, где должны работать навалоотбойщики, — матовая дорожка угля.

— Заело? — мимоходом буркнул Петр Григорьевич.

Журин распрямился и, обрадованный участливому вопросу, добродушно развел руками:

— А она всегда так, эта электровозина. Где не надо — прет, как лошадь, а тут стоп! — и ни с места.

— Мозги бы вам, электровозникам, в башку-то вставить, а не паклю, — сердито отрезал Комлев, перешагивая через рельсы и направляясь к нише.

«Так и есть, — злится он, рассмотрев, что к врубке ниши для машины еще не приступали. — Опять стой, жди их, когда сделают».

На огромной куче угля возле конвейера лежат навалоотбойщики. Курить нельзя, и они коротают время, рассказывая разные побасенки.

— Слышал я, был такой случай с одним господином, — доносится до Петра Григорьевича голос бригадира Калачева. — Идет он по Петербургу, поплевывает, тросточкой, как у них раньше водилось, помахивает. Вдруг на него оглядывается и останавливается такой толстенький буржуйчик. «Вы, — говорит, — сударь, плюнули мне в спину». А господин: «Виноват, сударь, а куда я должен вам плевать? Надеюсь, не в лицо же?»

Петр Григорьевич рассмеялся вместе со всеми: «Ох, и шельмец этот Калачев! В других бригадах чуть заминка, носы повесят, а он в смех человека тянет. Ишь, какие горки угля понаворочали. Если б не транспортники — ходко шло бы дело у них». Но тут же вспомнил о невырубленной нише.

— Василько, ты мастак басни разводить, а ниши-то нет? — говоря это, он и сам знал, что бригада Калачова тут ни при чем: уголь грузить некуда.

— А мы мигом, Петр Григорьевич, — отозвался, приподнимаясь на локте, Калачев. — Вот скачаем этот уголь, что на конвейере, и рубанем нишу. Опять из-за этих, — он кивнул вниз, к электровозу, — стоим уже сколько времени. Надоело с ними ругаться. Вы бы втолковали им.

Василько Калачев и Петр Григорьевич — старые товарищи. Лет пять назад Василько пришел в бригаду с другого участка. Тогда он еще носил полинялую форму выпускника горнопромышленной школы, небрежно выпускал даже из-под шахтерской каски рыжеватый упрямый чуб и на все замечания, что работает он вразвалку, с прохладцей, острил:

— Век длинный — горб нажить еще успею.

И может, укрепился бы в чистой душе Василька этот залихватский налет пренебрежения к хорошей работе, если бы не столкнулся он с Петром Григорьевичем.