— А чего же на себе, горе луковое, таскаешь? — Ефим пнул ногой бревно. — Этой махиной кости сломать можно... Подогнать сюда «козла», насобирать кучу стоек и по железке увезти...

— Дельно придумал! — обрадовался Кнычев. — Давай-ка пригоним «козу», а? Я уже там кое-что навыбивал, можно отвезти.

— Гони... Я пока повыбиваю... — лениво отозвался Ефим, прикинув, что за время, пока Кнычев ходит за «козой», он приберет к рукам с десяток запретных стоек.

Они разошлись в разные стороны. Не прошел Ефим а десятка метров по уклону, как свет его лампы, словно мышонок, скользнул по небольшому штабелю стоек. Концы их были в свежей углистой глине. «Кнычев много уже, черт, насобирал, — с завистью подумал Ефим. — Парочку, пожалуй, можно утянуть».

Ефим вскоре наткнулся на несколько трухлявых, отживших свой век стоек и перетаскал их в кучу Кнычева, забрав оттуда годные лесины. Затем вырубил с десяток стоек в разных концах штрека. Рубил, а сам озирался: стойки были из числа тех, за которые начальство, если бы узнало, по голове не погладило.

Позднее, когда вместе с Кнычевым перевезли добытый крепеж в ярко освещенный штрек, Ефим добродушно посмеялся над своим напарником, который изумленно твердил, ползая около трухлявых стоек;

— Откуда эта дрянь?! Кажись, все лесины проверил... Эк, меня угораздило! Как глаза черт выткнул.

— Домой утащи, на дровишки сгодятся, — ехидно посмеиваясь, посоветовал Ефим.

— А ты, тоже хорош! — вскипел Кнычев. — Нет, чтобы упредить меня, что дерьмо везем, туда же — ощерился.

— Мне-то какое дело до твоего трухла? — усмехнулся Ефим. — Ты деньги себе в карман положишь, а я доглядывай за тебя? Ищи дурака.

— Эх, ты, — выругался Кнычев, презрительно меряя взглядом Ефима, — весь в батю, его семя.

Ефим, посвистывая, пошел разыскивать горного мастера, чтобы сдать лес.

Довольный, веселый вышел он на-гора. В бане мылись уже лишь одиночки. Ефим влез в парную и раскрутил вентиль. В душную комнату с шипеньем пополз горячий воздух. «Благодать», — растянулся Ефим на полке.

С какой-то особой легкостью шла сейчас жизнь у него. В доме он — хозяин, на работе им довольны, не было еще случая, чтобы его пай остался недобранным. Недобрать пай — это значит просверлить себе в кармане дырку, через которую утекают деньги.

— Ты чего развалился, барин? Один, а вентиль на всю раскрутил... — с шумом ворвался в парную кочегар. — Закручивай сейчас же!

— Не волновайтесь, гражданин, — насмешливо ответил с полки Ефим. — Положено тебе подбрасывать в топочки уголек, вот и орудуй... Да не жалей, горе луковое, чай, не свое, а государственное жгешь.

Кочегар закрутил вентиль, и раздосадованный Ефим вскоре оделся. Мимоходом заглянул в столовую, вытянул за стойкой кружку пива и стакан водки, затем повторил и навеселе побрел домой. На душе у него снова было спокойно, даже больше того: он чувствовал, вспоминая проделку со стойками в лаве, гордость за себя. «Толково все же в «гражданке» можно жить, — думал он. — Здесь шалишь, брат... Никто над тобой не хозяин. Сам, что захочешь, все делай».

Мысли о независимости принесли бесшабашную радость, и Ефим негромко затянул песню, стараясь ступать как можно ровней по ухабистой дороге.

— Зинка! Почему крылечко не помыла? — зашумел он, вваливаясь в дом.

Сестра еще отцом была обучена одной святой истине: пьяному хозяину на глаза не попадайся. Поэтому, едва заслышав пьяное мурлыканье Ефима, Зина юркнула за дверь и там, дрожа, стояла до тех пор, пока разгулявшийся брат не протопал к себе в комнату.

А Ефиму вдруг во что бы то ни стало захотелось увидеть сестру, и он снова крикнул:

— Зинка! Ты, чертова кукла, слышишь меня или нет?

Матери дома не было, Ефиму никто не отвечал, и эта безмолвная пустота успокоила его. Вскоре он, однако, сообразил, что в доме кто-то должен быть, и, натыкаясь на дверные косяки и стулья, побрел по комнатам, матерно ругаясь.

Зина выскочила из-за двери, но зацепилась платьем за пустое ведро, оно загрохотало.

— Стой! — где-то рядом рявкнул Ефим. Он медленно подошел и замахнулся на сжавшуюся и замершую от страха сестренку, но неожиданно опустил руку. В отупевшем взгляде мелькнул какой-то живой огонек. Ефим подошел к ней вплотную.

— Боюсь... — усмехнулся он, вперив в нее помутневший взгляд. — Твоего хахаля, любезного твоего боюсь... Смотри, Зинка, для тебя обхаживаю Вальку Астанина... — он скрипнул зубами. — Проворонишь — башку сверну!.. На врубмашиниста учится он, поняла? Золотая копеечка, а не мужик! Эх, чертова кукла, зажму я вас с ним в кулак! — вдруг вскрикнул Ефим, до хруста сжимая пальцы своей огромной ладони, но тут сознание, вероятно, изменило ему, он зашатался и ухватился рукой за стену.

Зина юркнула в дверь, выскочила во двор, пробежала в сарай и там, прислонившись лбом к шершавому бревну стены, беззвучно заплакала. Ей почудилось в брате что-то звериное.

Сегодня Валентин первый раз самостоятельно вел врубмашину. За спиной стояли старый Комлев, Санька да три человека из навалоотбойщиков. Волненье было лишь в первые минуты, когда бары — режущий орган врубовки, — задрожав, стали врезаться в черную стену пласта. Дальше как будто забылось, что это первая опытная работа, своего рода экзамены. Петр Григорьевич был строгим, но умелым учителем, потому машина без перенапряженья подрубала лаву все дальше и дальше. На миг даже забылось, что за спиной, внимательно наблюдая, стоят люди. Все внимание было поглощено этой послушной, умной машиной. Но вспомнив, что за его работой наблюдают, Валентин вдруг почувствовал прилив необычайной гордости за себя: захотел он и добился своего. Конечно, наблюдают за ним сейчас не так, как он когда-то за Климом Семиухо, но все же радостно: Валентин Астанин — врубмашинист! Красивая, большая, умная, специальность, это не на побегушках где-то быть.

Ровно, все вперед и вперед, двигалась врубовка, которую вел Валентин Астанин.

За этим и застал их начальник шахты...

— Кто рубит? — глаза Ивана Павловича настороженно смотрят в сторону работающей врубмашины.

— Ученик мой, Астанин... Можно пускать на самостоятельную работу... Толковый паренек...

— Астанин? Ну-ка, Петр Григорьевич, пусть выключит машину.

— Валентин! Выключай! — бросился к товарищу Санька. Сейчас его, Санькина, очередь. Только при начальнике шахты страшновато рубить, он каждую ошибку, каждый неправильный вздох машины поймет.

— Иди-ка, иди-ка сюда! — подзывал, волнуясь, Иван Павлович Валентина. — Так вот ты где? Врубмашинистом захотел быть? Молодец! А... с Галиной как?

Валентин нахмурился.

Иван Павлович понял его: ничего нового.

— Ну, ничего, ничего, помиритесь... Главное, я рад, что ты шахты не испугался, все решил так, как надо... Где живешь сейчас?

— У Петра Григорьевича.

— Ну, ладно, работай... Петр Григорьевич, сколько у тебя учеников?

— Двое... Вот он да Санька... Правда, теперь они уже не ученики. Переводить во врубмашинисты можно.

— Значит, только двое... — Иван Павлович помолчал, приглядываясь к работе Саньки. — Ничего рубает... Хороший машинист будет... Петр Григорьевич, а ведь придется комбайн тебе передавать... Справишься?

— С комбайном-то? А это мы с вами обсудим.

...Уже давно ушел начальник шахты, а в ушах Валентина все еще стоял вопрос: «А как с Галиной?»

Вспомнилось сразу все, от чего он даже в мыслях бежал, стараясь заглушить тоску по Галине. Но сейчас уже ясно почувствовалось, что этого не сделаешь... Словно приблизил Иван Павлович своим разговором все думы о ней, все, о чем он запретил себе даже вспоминать. И в какой-то миг ноющая боль сжала его сердце... Эх, Галинка, Галинка, неужели не понимаешь ты, кто из нас прав?

Вечер...

Нины Павловны нет, она еще с утра ушла к Клубенцовым. Там готовились к отъезду в Ельное, со дня на день ждали приезда Ивана Павловича за семьей.