Галина улыбнулась, подошла к кровати и обняла мать.

— И еще чувствую я, мама, — прошептала она, — что мы с ним будем жить, и жить по-настоящему, не так, как некоторые, не по-мещански.

— Эх, доченька, доченька... — вздохнула Нина Павловна. — Не верующая я, да поневоле хочется сказать: дай бог вам этого... Если, конечно, будете снова вместе...

Они говорили еще долго в эту ночь о Валентине, а вот когда уснули — Нина Павловна не заметила. Проснувшись перед утром, она долго смотрела на спящую дочь. Галина во сне чему-то улыбалась, радостные тени скользили по ее бледному лицу. И Нина Павловна облегченно вздохнула — после отъезда Валентина дочь обычно спала плохо...

За рекой, недалеко от «Каменной чаши», на веселой опушке соснового бора, было любимое место отдыха шахтеров. Сюда, на заросшую ромашкой, колокольчиками и десятками других белых, желтых, фиолетовых и красных цветов поляну спешила с утра воскресного дня поселковая молодежь. Степенные, «в годах», горняки приезжали с женами и детьми значительно позднее, когда раскаленное августовское солнце уже выйдет из зенита.

Молодежь решала здесь все свои сердечные дела: здесь объяснялись в любви, здесь договаривались о свадьбах, ревновали, страдали, прощались и вновь встречались.

Но особенно людно бывало здесь в День шахтера. В этот день опушка соснового бора оживала ярко-красными праздничными полотнами, трепещущими от легкого ветра. Тут же устанавливалась огромная трибуна, придавая поляне необычно торжественный вид.

После традиционного собрания устраивались массовые игры, концерты художественной самодеятельности. К полудню официальная часть праздника кончалась: теперь горняки парами, группами, семьями разбредались по опушке. Доставали богато приготовленные для торжественного дня закуски и вина. Начинались тосты, задушевные разговоры, звонкие песни. А солнце катилось все ниже и ниже к горизонту, пока, наконец, закатившись, не напоминало, что радостный, веселый и интересный день окончен, надо разъезжаться по домам. В плотно навалившейся августовской тьме еще долго слышались на поляне молодежные песни, долго еще страдали, смеялись и уносили душу куда-то вдаль беспокойные переливы баянов и гармоний.

К празднику этого года готовились с особенным увлечением.

...И вот праздник наступил.

Валентин с Санькой с утра переехали за реку. Еще вчера Шалин сообщил им, что они — лучшие молодые врубмашинисты — будут избраны в президиум торжественного собрания.

Валентин стал было отнекиваться, но Санька с горячностью сказал:

— А что отказываться, разве мы плохо работаем? Весь август месяц на нашей врубовке была самая высокая производительность. Только один Петр Григорьевич Комлев выработал больше, но он же на комбайне. По-моему, больше и некого избирать в президиум.

Это было сказано с такой твердой уверенностью, что и Шалин, и Валентин невольно рассмеялись.

— Молодец, Александр!. — похвалил Шалин. — Только впереди еще много праздников, смотри, чтобы всегда тебя в президиум избирали.

— Я это прекрасно понимаю... В президиум напрасно не избирают... А насчет работы — за нами дело не станет.

Вспомнив вчерашний разговор, Валентин с улыбкой взглянул на Саньку.

— Нам надо с тобой поближе к трибуне пробираться.

— Позовут... — спокойно ответил Санька, разглядывая, как на трибуну входят парторг, Клубенцов, Тачинский и Комлев. — Не надо торопиться, а то еще подумают, что мы напрашиваемся. Ага. Вот теперь можно идти! — торжествующе обрадовался он, когда Шалин, поискав их глазами в толпе, кивнул: дескать, айда сюда.

На трибуне Валентина охватило волнение. Сотни глаз с любопытством устремлены на него, ощущение было такое, как будто все они заново разглядывали его, решая, достоин ли он занять место на трибуне.

Санька чувствовал себя гораздо спокойней: он сел рядом с Клубенцовым и, нимало не смущаясь, поглядывал вниз со спокойным величием победителя.

...В полдень, когда все стали расходиться по лесу, выбирая удобное место для отдыха, Валентин повстречал Геннадия.

— Скучаешь? — спросил Валентин.

— Скучать некогда: на людей посмотришь, и то весело становится... Вообще-то, одному скучновато, — вздохнув, улыбнулся Геннадий. — Пойдем на «Каменную чашу?»

— Пошли...

Но не успели они пройти и двадцати шагов, как Геннадий внезапно остановился:

— Есть!

— Что есть?

— Я знал, что встречу ее... — Геннадий, не спуская глаз с кого-то в группе девчат, тихо проговорил:

— Извини, Валентин, но я... я пойду.

И медленно направился к девчатам. Вот он подошел почти вплотную к ним, они со смехом разбежались в стороны, лишь одна девушка в голубом платье, потупив голову, осталась на месте. К ней и подошел Геннадий.

Валентин вздохнул и направился к «Каменной чаше». По дороге его окликнул Санька, но, заметив рядом его сестру Зою, Валентин медленно прошел дальше.

Он взобрался по тропе на «Каменную чашу» и неожиданно повстречал здесь Аркадия. Он сидел в кресле и о чем-то думал.

— А Тамара где?

— Где-то там, внизу...

— Почему же вы не вместе? Что-нибудь случилось?

Аркадий встал и подошел к краю скалы, нависшей над рекой:

— Нет, ничего... Сейчас я пойду к ней.

И сбежал вниз по тропе.

«Странно», — подумал Валентин.

...Убедившись, что кругом никого нет, он достал письмо Галины.

...Уже давно закатилось солнце, над рекой поплыла синяя дымка, а Валентин все сидел и думал. Вот у реки зазвучали звонкие голоса и смех, затем через реку тронулась вереница двухвесельных баркасов. Где-то среди них, на середине сверкающей золотисто-красным закатным огнем реки, родилась бодрая песня, ее подхватили, и вот уже она несется над рекой, над поселком, и нет ей удержу.

Песня звучала все шире, теперь ее подхватили по обе стороны реки, и от этого в темноте казалось, что поет река, поют скалы и лес, поет весь мир.

Валентин взволнованно встал и слушал, слушал, как гремит в ночи песня.

...Беспокойно заворочались в постелях старики, по привычке поругивая бессонную молодежь, а она — вот уже по улицам несет группами и в одиночку прекрасную песню. Наконец, песня смолкла. Но во многих сердцах она проснется завтра чистыми, горячими порывами и будет жить долгие, долгие годы.

— Все же сколько красоты в нашей русской природе! Ведь вот Ельное — шахтерский поселок, двадцать домиков да копер шахты, — а и отсюда, поживи несколько лет, не захочешь уезжать, привыкнешь и полюбишь его...

— Возможно... — нерешительно согласилась с Аркадием Тамара. — Только мне здесь мало нравится... Я еще терплю этот поселок, когда работаю. Но едва вспоминаю, что где-то недалеко, рядом есть города, сверкающие огнями, там тысячи людей устремляются сейчас в кино, в театры, в парки, сады, потанцевать, посмотреть на людей, наконец, вдохнуть того неповторимого воздуха вечернего города, от которого дурманит голову, — и мне, едва это вспоминаю, становится страшно тоскливо, обидно за то, что я здесь, вдали от всего этого.

Она помолчала и, взглянув на задумавшегося Аркадия, крепко прижалась к нему:

— Я только потому здесь и нахожусь, что люблю тебя, Аркаша.

Они сидели на скамейке, которую кто-то поставил между двух громадных тополей на берегу реки.