Первый осенний дождь, начавшийся вчера ночью, застал Нину и Геннадия на берегу реки. Взглянув на небо, затянутое живой завесой низких туч, Геннадий накинул на плечи девушке свой пиджак.

— Не надо, Гена. Ведь я не неженка, мы в институте этой весной всей комнатой решили делать утренние обтирания холодной водой. Знаешь, как после этого хорошо чувствуешь себя!

— И все же оденься... А то вдруг — простудишься.

Нина благодарно взглянула ему в глаза.

— У меня сердце сейчас горячее. Не даст замерзнуть...

Дождь усиливался. Вот он вместе с порывом холодного ветра налетел на берег, застучал несильными, но настойчивыми молоточками в днища перевернутых лодок, ударился сплошным булькающим потоком о неспокойную поверхность воды и заплясал, зашумел в неистовом танце, резво и весело.

— Бежим! — крикнула Нина, схватив Геннадия за руку.

Нина увлекла его за собой, и они побежали, не закрывая лица и рук от холодных струй дождя. Остановились во дворе дома Нины.

— Идем к нам, — пригласила девушка.

— Ну нет, не пойду... — смутился Геннадий.

— Почему?

— Неудобно перед Семеном Платоновичем...

— А я... он все уже знает...

С бьющимся сердцем прошел Геннадий в комнату Нины. Нина сразу же куда-то исчезла. Вскоре она появилась, уже переодетая в сухое платье.

— Сейчас я выйду, а ты переоденешься... — и девушка положила на диван пиджак и брюки Семена Платоновича.

— Нет, нет... Я пойду домой... — запротестовал Геннадий.

— А это папа велел... Надеюсь, с ним спорить не будешь? — улыбнулась Нина.

Через десять минут все сидели за столом, на котором тоненько пел самовар. На кухне бабушка звенела стаканами.

— Так, так... Значит, дождичек — не вовремя... — посмеивался Семен Платонович, поглядывая на смущенных молодых людей.

— Он, вообще-то, вовремя, только... — заговорил Геннадий.

— Только прогулка — не вовремя?.. — поддел снова Семен Платонович. Все засмеялись, и от этого тень неловкости и смущенья, охватившая было Геннадия, улетучилась. Стало весело и радостно.

Подошла бабушка и, расставляя стаканы, проговорила:

— А что по берегу-то ходить? Я уж давно Нине говорила: приходите да сидите у нас. Семен-то все время на шахте, я одна, вот и мне, старухе, не скучно будет.

Все снова рассмеялись, и теперь смех и шутки не угасали весь вечер...

Геннадий ушел домой поздно.

Нина до самого рассвета не могла уснуть... Неспокойно было на девичьем сердце, но это было радостное, счастливое беспокойство.

Было у них, конечно, и нечто похожее на ссору. Произошло это вечером, в канун отъезда Нины в институт. Когда девушка сообщила Геннадию, что завтра уезжает, он оторопел.

— Приеду обратно летом, даже нет — на зимние каникулы еще буду здесь... Ты... ты... будешь писать мне?

Геннадий молчал, что-то обдумывая. Они шли в это время по дорожке поселкового сада. Под ногами шуршала осенняя листва. Среди оголенных ветвей берез чернели нахохленные воробьи.

— Я не знаю, Нина... — проговорил, наконец, Геннадий, — Нет, нет... знаю... Только я вот о чем... Давай сядем на ту скамейку.

Сели так близко друг к другу, как могут только сидеть влюбленные перед расставанием.

— Нина, а если ты не поедешь? Если...

— То есть, как не поеду? Занятия уже начались.

— Нет, ты не поняла меня... Нина... — с минуту он глядел в глаза Нины, искал там ответа на свои мысли. Нина смущенно улыбнулась и прижалась к нему.

— Не надо... Я понимаю тебя... — она опустила голову к нему на грудь и вздохнула. — Не могу я так сделать, Гена... Мне нужно закончить институт... а потом... потом...

— Но это же — целый год ждать? Нет, я так не смогу...

— Не сможешь?

Кровь отхлынула от лица Нины, она что-то хотела сказать, но внезапно махнула рукой и, вскочив, быстро пошла от Геннадия. Он, опомнившись, бросился ей вслед.

— Нина!

Она замедлила шаги, затем остановилась и, обернувшись, нахмурив брови, ждала, когда он подойдет.

— Но... зачем ты так? Я не могу без тебя, я не смогу и дня прожить, если тебя не будет со мной... Пойми же, пойми... Зачем тебе уезжать!

— Мне нужно ехать, нужно... А если.... Если ты не сможешь, не желаешь год ждать меня, то... то, пожалуйста... — и она, закусив губу, чтобы не расплакаться, отвернулась было от него, но Геннадий привлек ее к себе.

— Давай без ссоры решим это...

— Только я все равно поеду учиться...

— А я? Как же я?

— Но ведь мне тоже тяжело... Генка, но ведь я... — и Нина, прижавшись к нему, большому и растерянному, заплакала.

Минутой позже они уже сидели на скамейке, и Нина тихо говорила:

— Только ты жди меня... Обязательно жди... Я всегда буду помнить тебя...

На следующее утро она уехала... Долго смотрел Геннадий вслед машине, увозившей далеко, далеко в чужой город самого родного и близкого ему человека, и сердцу было так больно, как еще ни разу не случалось в жизни... Но вот рокот мотора затих, машина вскоре исчезла за поворотом.

«Вечером я уже не увижу Нинуську...» — грустно подумал Геннадий, медленно шагая к шахте.

Но грустить было просто некогда. Стремительный спуск в клетки, ярко освещенный рудничный двор, массивная тяжелая дверь, и Геннадий уже шагает по темному уклону, вырывая светом лампочки то беспорядочную груду серых камней породы, набросанных кем-то внавал к шероховатой стене штрека, то коричневую гладкую округлость какой-нибудь крепежной стойки, выдавшейся на повороте из привычного бесконечного ряда станков крепления. Одиноко скользит по штреку свет лампочки Геннадия, и он чувствует себя неловко, зная, что всюду в забоях сейчас идет работа, и даже не оправдывая себя тем, что Клубенцов до обеда разрешил ему не быть на шахте. И это ощущение вины незаметно для Геннадия вытесняет недавнюю грусть. Он уже обеспокоенно начинает подумывать о Саньке Окуневе, который сегодня вместо Астанина начинает самостоятельно работать на врубовке, и надо, конечно, посмотреть, как у него дела; и о Редько, оставшемся за начальника участка в эти часы: не забыл бы он почаще тревожить транспортников, а то опять будут простои... Потом надо сегодня же попроведать Аркадия.

...В лаве тихо... Возле врубмашины возятся Редько и Окунев с помощником. Звякают ключи, слышится приглушенный разговор. «Этого еще только и не хватало», — хмурится Геннадий, чувствуя, что случилась поломка машины. Редько оглядывается, когда Комлев уже совсем рядом. Горный мастер испуганно смотрит на Геннадия, и его застывшая полувыпрямленная фигура с ключом в руке неприятна Комлеву. Редько отходит шага на два в сторону от машины и быстро бросает Саньке:

— Начальник пришел...

Окунев распрямился и, увидев Геннадия, смущенно развел руками:

— Поторопился я, хотел побыстрее... Зубки полетели... Сейчас мы заканчиваем.

Геннадий молча встал возле машины, глядя, как помощник Окунева прилаживает в цепь согнутый кулачок зубка. В голове застрял этот приглушенный возглас Редько: «Начальник пришел...» Да, конечно, пришел начальник, и они чувствуют себя очень неловко, боясь его резкого выговора. А выговор они заслужили, это ясно. Хотя...

Геннадий смотрит на подрубленную линию лавы, потом на свои часы. Не может быть?! Это они подрубили за полтора часа?!

— Редько, я что-то не пойму, — говорит он, кивая на подрубленную часть лавы. — Это... сегодня?

— Да, да... — торопливо соглашается тот. — Окунев начал хорошо, на повышенной скорости, да вот — не заметил породы... — а голос у Редько настороженный, взгляд виновато-внимательный, и Геннадий морщится: «Что он такой... угодливый уж очень?»

И неожиданно подумал, что было бы, конечно, нехорошо, если бы сделал Окуневу и Редько выговор: поработал Окунев неплохо, он и сейчас еще из графика не вышел... И все это из-за такого виноватого вида Редько. Вот и пойми по его физиономии, когда он прав, когда виноват... Что он за человек? Стоп! Действительно, что он за человек? Да, да, Семен Платонович об этом ведь, кажется, говорил тогда: уметь распознавать в человеке и хорошее, и плохое... А что у Редько хорошего? Именно сначала, что в нем есть того самого незаметного хорошего, о котором парторг рассказывал?