— Редько! — крикнул он в темноту. И почти в ту же секунду лампа вспыхнула и поплыла навстречу Комлеву.

— Слушаю...

Злость на горного мастера уже пропала, но менять своего решения Геннадий не мог и не хотел.

— Не думайте, Редько, что вы под горячую руку мне подвернулись... — жестко сказал он. — От каждого горного мастера и от каждого бригадира дисциплину буду требовать такую, какая нужна. Срывать график цикличности мне не хочется, да и вам, думаю, тоже...

— Но мы же еще не по графику работаем, Геннадий Петрович... — осторожно вставил Редько. — Мы не позволим такого, когда перейдем на график.

— Вы сколько уже в шахтах работаете, Редько?

— Пятнадцать скоро стукнет... Еще до войны начинал...

— За эти пятнадцать лет видели вы когда-нибудь, чтобы люди враз, в один момент, начали хорошо работать? Вот, скажем, участок отставал, отставал, и вдруг — в передовые вышел? За неделю — десять дней, предположим...

— Ну что вы...

— Почему же говорите, что перейдете на график, и сразу все изменится. Дисциплина не в один день и не одними добрыми желаниями строится.

Редько промолчал.

— А почему это за Насибулина все отрабатывают, а за Журавкина — один Горлянкин? — вспомнил Комлев.

— Получит деньги за него... — хмуро ответил Редько. — Горлянкина зря не заставишь пальцем о палец стукнуть... В папашу удался... — а помолчав, добавил: — Может, не ходить мне к начальнику шахты, Геннадий Петрович?

— Пойти надо... Оставьте за себя бригадира.

— Но я же, Геннадий Петрович...

— Это уже решено, Редько... В следующий раз подумаете, прежде чем разгильдяев покрыть.

Редько помялся, хотел еще что-то сказать, но Комлев уже направился к бригаде, и горный мастер, тяжело вздохнув, зашагал по забою.

...Поднимаясь по ходку на-гора, Геннадий долго размышлял, какими путями можно поднять весь коллектив участка на борьбу с отдельными лодырями, но откровенно признался себе, что одному ему здесь ничего не сделать. Сразу же из шахты он зашел к Шалину.

— Семен Платонович, к вам за поддержкой... — Геннадий в присутствии Шалина никак не мог избавиться от какой-то особой стесненности. Вот и сейчас он смущенно смотрел на парторга. — Понимаете, хочется, чтобы коллектив участка стал дружным, чтобы каждый болел не только за свои неудачи, думал не только о себе, но и помогал другому, а вот как это сделать — не знаю.

Шалин уже знал от бабушки об отношении Геннадия к Нине. До сегодняшнего дня им иногда приходилось решать некоторые вопросы вместе, но сейчас Семен Платонович как-то по-особому вгляделся в этого могучего симпатичного парня, привлекающего к себе ясным и спокойным взглядом серых глаз.

— Что ж, давай поговорим... — ответил парторг, а сам подумал: «А ведь дело может так обернуться, что быть ему зятем, этому парнюге... Такой может понравиться дочери».

— Понял я тебя, Геннадий... Петрович, — помедлив, тихо заговорил он. — Мысль серьезная, в двух словах не ответишь... Ну вот, к примеру... — Семен Платонович замолк, задумчиво отведя взгляд, но тут же, словно найдя ответ, оживленно встрепенулся: — Ты, конечно, знаешь Сотникова, того, что сменил Петра Григорьевича, твоего отца, на комбайне, тихий такой, молчаливый... Окунева, помощника врубмашиниста, знаешь, затем Горлянкина, к примеру, Редько, Калачева... Чем они друг от друга отличаются?

— Н-но... Это же разные люди! — пожал плечами Геннадий.

Семен Платонович кивнул головой, соглашаясь:

— Именно, разные... Но как из этих разных по характерам, склонностям и даже способностям людей создать единый, дружный коллектив? На какой основе строить его?

Ведь дружный, сплоченный коллектив не на песке, Геннадий Петрович, создается... Крепко уясни себе это... И еще неплохо запомнить вот что... Знать человека — этого мало. Надо выбирать из его многих качеств — и даже не качеств, — а слабеньких росточков, намеков на эти качества, то лучшее, в чем красота души человеческой проявляется. Вот, к примеру, Василько Калачев... Прихожу в забой, они сидят. Спрашиваю, в чем дело. Оказывается, вот только что остановился конвейер, заклинился рештак. А у Калачева такой виноватый вид, словно готов сквозь землю провалиться. «Я помогу им, мы... поможем, сейчас все будет в порядке», — говорит он, словно вина его. И знаешь, что я понял? Стыдится он, чтобы о его бригаде не подумали — лодырничают... А ведь они могли бы и не помогать слесарям, это ты знаешь... Вот на такие-то проявления хорошего, чистого отношения к труду надо обращать внимание, беречь их, сохранять и умно, я бы сказал — по-хозяйски выращивать... Ну, — встал Шалин, поглядывая на часы, — понял, что ты должен делать?

— Понял... — вскочил Геннадий. Да, он, действительно, понял, что ему надо делать. — Спасибо вам большое, Семен Платонович!

— Ну вот еще... — рассмеялся Шалин, крепко пожимая руку Геннадия. — А уж если спасибо хочешь сказать, так действуй! Это лучше, чем спасибо.

...Оставшись один, Шалин задумался. Что-то давнее, далекое, прошлое, когда он так же начинал работу в шахте после института, напомнил ему Комлев. Многое думал он тогда сделать в жизни, многое и сделал. Да только все вот недоволен собой, все кажется, что основное, что-то большое, прекрасное он так и не смог выполнить.

Но в то, что оно должно быть в его жизни — это большое, неизвестное, — он твердо верил. И это заставляло быть постоянно собранным, находить в себе силы много работать.

Шалин поднялся, в раздумье прошел по кабинету и неожиданно остановился перед большим, полутораметровым зеркалом. Оттуда на него глянул пожилой строгий человек... «А ведь это я... — усмехнулся Шалин. — Интересно это, когда человек сам себя со стороны видит... Да, да, это — я... Постарел, пожалуй. Морщин прибавилось, под глазами припухло. — Семен Платонович улыбнулся. — Дает жизни новая работа тебе? Трудненько приходится...»

Он уже несколько раз решал отдыхать вечерами,, встряхнуться от дум, которые постоянно тревожили память, но из этого ничего не получалось. Даже по воскресеньям Нине становилось все труднее уговаривать его пойти в кино...

Вспомнился их последний разговор.

— Папочка, — сказала тогда Нина, — ведь лучше будет, если ты отдохнешь, а потом со свежими силами примешься за работу.

Семену Платоновичу нравилась настойчивая заботливость дочери.

— Но ты, Нина, должна понять, что всякому делу свой срок...

Однако Нина не сдавалась.

— Ну хорошо, — спокойно заявила она. — Тогда я, папочка, тоже буду сидеть дома.

— Ни в коем случае, — горячо запротестовал он. — Ты можешь с подругами пойти в кино. А я пойду сам. Не обязательно ведь нам вместе идти.

Но Нина посмотрела на отца таким укоряющим взглядом (она удивительно в этот момент напомнила ему жену), что Семен Платонович сдался.

— Хорошо... Но следующий выходной — мой... Договорились?

— Договоримся... — хитро улыбнулась Нина. — Потом договоримся...

...Мысли Шалина были прерваны: зазвонил телефон. Говорил редактор городской газеты Колесов, он просил. поговорить с врубмашинистом Астаниным. Дело в том, что весной он приходил устраиваться в редакцию, но штат был полный, а теперь есть вакантное место. Колесов уже дважды вызывал Астанина, но тот почему-то отказывается приехать и даже не звонит... Конечно, врубмашинисты тоже нужны, но из Астанина неплохой бы газетчик получился, и надо поговорить с ним, что удерживает его в Ельном. Или руководство шахты не отпускает?

— Я об этом ничего не знаю, — заверил Шалин. — Поговорить с Астаниным могу, конечно... Да, да, поговорю... Всего доброго....

Семен Платонович позвонил в табельную шахты:

— Когда у нас врубмашинист Астанин работает? Сейчас в шахте? Передайте, пожалуйста, пусть зайдет после смены ко мне.

«Странно, что я его не знаю, этого Астанина, — подумал Семен Платонович, опуская трубку. — Астанин, Астанин... Ах, да это такой невысокий, с этакой себе на уме усмешечкой, что с корреспондентом областной газеты недавно беседовал. В редколлегию стенгазеты привлечь надо было бы его... Видимо, пишет неплохо, если в газету забирают... Жаль, конечно».