Странный я провел вечер, и снилось мне тоже что-то очень странное.

Сперва я должен написать, что же на самом деле со мной случилось, а потом, если останется время, пересказать свой сон. Ну а потом, если останется еще немного времени, рассказать, как я себя чувствую сейчас. Это самое важное, в сущности, но вряд ли стоит писать об этом в первую очередь.

Итак, мы с Ио пошли в гостиницу, где остановился тот поэт, и он пригласил нас войти. А увидев, как я устал, предложил полежать на его постели, пока он будет мне петь. Я так и сделал, но мне почему-то все время казалось, что точно так же поют и для мертвых – в преддверии вечного отдыха и покоя. И вдруг я заснул, и мне приснился тот сон, а потом я услышал слова поэта: "На сегодня все. Боюсь перенапрячь голос".

И при этих словах я сел.

Ио плакала. Она обнимала и целовала поэта, без конца повторяя, какая замечательная у него музыка и чудесные стихи. Ну а я не мог вспомнить ни одной строчки! Однако ощущал себя героем, который способен разрушать города и воздвигать новые; так что я улыбался во весь рот, как дурак, и тоже обнимал Пиндара, и мы хлопали друг друга по спине.

– Я знал, что тебе поможет, – говорил он. – Ведь если бы у тебя не было вкуса к поэзии и такой удивительно восприимчивой души, ты никогда бы не вспомнил тот отрывок из моей поэмы, который декламировал судьям сегодня утром. И как только ты умудрился его вспомнить – ведь ты все забываешь!

Однако Светлый бог способен исцелить тебя, а Парнас – его дом, и он наш покровитель.

Было темно, как в могиле, когда мы с Ио покинули гостиницу и побрели по улицам Дельф; идти нам было далеко, и я пожалел, что не захватил с собой меч.

– Пиндар, наверное, лучший поэт в мире, – с чувством сказала Ио. – И подумай только – ведь он наш друг!

Я спросил у нее, не храпел ли я во сне.

– Так ты все проспал? Господин мой, но как же ты мог? Это ведь было просто замечательно! Да и глаза у тебя все время были открыты.

– Боюсь, что я все же заснул, хоть и ненадолго, – сказал я. – Вроде бы одну или две строфы я помню.

Ио покачала головой:

– Ну ладно, что тут поделаешь. Хорошо хоть ты не храпел – впрочем, я бы тебя сразу разбудила. Но тебе сейчас явно стало лучше! Даже Диокл так говорит. Не потому ли, что ты увиделся с Фаретрой? Ты очень тосковал по ней, но теперь она снова здесь, с тобой, и все идет на лад.

Вдруг чей-то незнакомый голос громко сказал прямо у меня над ухом:

– И она куда ближе, чем ты думаешь, Латро. – Из арки перед нами появились тот хромой человек, царица амазонок, Фаретра и маленькая хрупкая женщина с длинными развевающимися волосами, головой не достававшая Фаретре и до плеча.

Ио воскликнула:

– Эгесистрат! Какое счастье! А знаешь, Латро теперь значительно лучше!

– Так и должно было быть, – кивнул Эгесистрат.

Я почувствовал, как рука Фаретры скользнула в мою ладонь.

Царица амазонок заговорила на своем языке, которого я не понимал, и Эгесистрат перевел:

– Мы идем взглянуть на лошадей. Не хочешь ли с нами? Эти лошади будут в колеснице твоего соперника.

Мы направились к лагерю, где остальные три амазонки охраняли лошадей.

Они посветили нам факелами. Честное слово, никогда не видел лучших коней!

Они сверкали, точно языки пламени в неровном свете факелов, всхрапывали и нервно переступали копытами. Ио сказала, как хорошо, что Фемистокл так помог амазонкам, а хромой Эгесистрат посоветовал Фемистоклу записаться в число участников. Хромой только головой покачал в ответ на ее слова и сплюнул в огонь.

– Фемистокл теперь стал другом спартанцам, – сказал он. – Ради благополучия всех его следовало бы за это дискредитировать, а спартанцев уничтожить. – Спохватившись, он велел нам помалкивать насчет подобных его высказываний.

Эгесистрат еще остался с царицей амазонок и остальными женщинами, когда мы с Ио пошли домой; с нами ушла и Фаретра. Оказалось, какая-то женщина уже лежит в моей постели, и когда она увидела Фаретру, то бросилась на нее, размахивая кинжалом. В результате проснулся Павсаний, потом Киклос и все остальные, но никто не рассердился – наоборот, все стали смеяться и подшучивать над дерущимися женщинами. Наконец Фаретра выбила кинжал у своей соперницы, скрутила ее и бросила в канаву.

Когда все снова улеглись спать, Фаретра легла со мною. Хотя она почти так же велика, как крупный мужчина, целовала она меня совершенно по-женски. Я очень люблю ее. Она знает несколько слов по-эллински и сказала мне, что однажды мы с ней украли священных белых коней и спрятали их в пещере. Ей хотелось знать, помню ли я Иппостизию, которая умерла там, на севере. (Я не помню.) Поздно ночью она сказала мне, что ее страшат состязания, ведь, если она проиграет, царица амазонок наверняка принесет ее в жертву их богу-покровителю, желая его умилостивить. После этих слов я особенно крепко обнял ее. Она разбудила меня, когда уходила, и с тех пор я все пишу и пишу свой дневник, вынеся лампу во двор.

А вот и мой сон.

Какой-то мальчик стоял возле моей постели. Когда я повернул голову и посмотрел на него, то увидел, что он младше Полоса. Ноги его постукивали по полу козлиными копытцами; на лбу торчали рожки.

– Пойдем со мной, – сказал он мне, и мы пошли в какой-то город, расположенный на горе; сперва шли по извилистой улице, потом карабкались по крутому склону.

– Ты фавн, – сказал я. – А фавны приносят сны. – Кто-то говорил мне об этом, но я не помню, кто именно.

– Да, – кивнул он. – А я привел тебя. – Своими копытцами он переступал с камня на камень ловчее, чем я – ногами.

Мы подошли к маленькому храму, где на алтаре горел огонь. Здесь творилось что-то странное – меня приветствовала хорошенькая женщина, а потом мы вроде бы вместе с нею проснулись. И, без сомнения, я уже встречал ее сегодня утром, и потом все время думал о ней. Полос и Амикл тоже оказались там, нижняя часть тела у обоих была лошадиная. Полос весело бегал между храмом и растущими неподалеку деревьями. "Не бойся", – сказал он мне. Я ответил, что хотел бы умереть, а вот пугать меня ничто не пугает. Однако последнее было не совсем правдой.

Тизамен и Пасикрат вошли в сопровождении моего слуги, а вел их странный человек с лисьей физиономией, который ухмыльнулся, завидев меня. Лаяли гончие. Позже, когда мы с восхищением рассматривали белых коней амазонок, хромой Эгесистрат спросил, слышал ли я гончих. Я сказал, что не слышал. Но не стал говорить, что слышал их во сне.

– Верни свою руку, – сказала женщина Пасикрату. – Верни ее, если хочешь обрести покой.

Однорукий огрызнулся:

– Это он у меня ее отнял; вот пусть он ее у себя и держит!

– Так, значит, это ты сделал, – прошептал Тизамен. – Теперь, когда я это знаю, я могу снять чары.

– Никаких чар и нет, – сказал ему Амикл. – Одна ненависть.

– В таком случае он должен умереть, господин мой. – И Тизамен кивнул, точно подкрепляя свои слова. – Киклос уже решил это, потому что… – он мотнул головой в сторону Полоса, – он не такой, как они. Эта любовь опасна. – Если вы хотите причинить вред моему хозяину… – начал Аглаус.

Пасикрат ударил его по горлу. Аглаус упал и больше не поднялся. И сразу Амикл бросился на Пасикрата, могучий жеребец и всадник одновременно, сбил его с ног и поставил оба передних копыта ему на грудь. Пасикрат смотрел на него выпученными глазами, а Амикл издевался:

– Все красуешься своей силой, ловкостью и мужеством? А ты посмотри на меня! Я стар, но куда сильнее и быстрее тебя – да ты таким и не будешь никогда. И я куда храбрее. Ну что стоят все твои хваленые качества перед лицом настоящего противника?

Женщина присела на корточки возле Пасикрата:

– Не обманывай себя. Неужели ты думаешь, что это всего лишь сон? Смерть – это смерть, и Амикл легко может убить тебя. А потом те, кого ты называешь своими друзьями, найдут тебя мертвым на том ложе, где ты заснул.

И твой Павсаний забудет тебя задолго до того часа, когда под жаркими лучами солнца в теле твоем зашевелятся черви.