Я поднял глаза и… обнаружил, что смотрю в морщинистое лицо Симонида.

Его рука лежала у меня на плече. Он спрашивал, хорошо ли я себя чувствую.

Я сперва лишь молча кивнул, потом извинился и пояснил:

– Какой странный сон мне приснился!

На самом же деле тот дворец среди пустыни казался мне куда более реальным, чем окружавшая меня ветреная ночь или вершина каменистого холма, на которой мы сидели у священного огня. Эгесистрат и Симонид тут же заставили меня пересказать мой сон, и я повиновался.

Вот и все. Но сегодня утром изящная молодая женщина, имени которой Ио мне раньше, по-моему, не называла, отвела меня в сторонку и сказала, что я всю ночь ей снился. Я был польщен (на что, собственно, она и рассчитывала) и попросил ее рассказать, что же ей снилось.

– Я танцевала в каком-то пустом зале, – сказала она, – и у меня был один-единственный зритель: ты. Под конец танца, когда я встаю на одну руку, вся окруженная острыми кинжалами, ты толкнул меня, я упала на один из них и умерла.

Я дал ей честное слово, что никогда бы не сделал ничего подобного.

Девушку зовут Анисия.

Сегодня по дороге я рассказал Ио свой сон – хотя о танцовщице не упомянул. Ио пришла в страшное возбуждение – главным образом (как мне кажется) потому, что я все так хорошо все запомнил. Она спросила, что сказал мне об этом Эгесистрат, однако же на самом деле он-то как раз почти ничего и не сказал.

Я не стал говорить об этом Ио и, наверное, не скажу. Но когда я писал о своем сне, я еще подумал о другом ответе на загадку Геи, и, возможно, этот второй ответ значительно более близок к истине (на мой взгляд, по крайней мере). Он заключается в следующем: молодой человек, вроде меня, пускается в путь по жизни как бы всегда верхом, вечно спеша вперед. Становясь старше, он начинает понимать, что это всего лишь путь к могиле, и замедляет ход, поглядывая по сторонам. Когда же он стар, он, вполне возможно, берет в руки свинцовую палочку – стиль – и начинает писать о том, что повидал; если это так, то земля поглощает его не целиком, а лишь его тело, ибо, он хоть и мертв, но все еще говорит с живыми. В точности как та тень Симонида говорила со мною у стен огромного дворца моей памяти среди пустыни.

Когда живой Симонид говорил со мной сегодня утром перед домом Кимона, то в первую очередь спросил о статуях. Я описал ему статую Геи, но, когда он спросил, что все это означает, я ничего сказать не мог. Он сказал, что своим пернатым обличьем она давала мне понять, что мысли мои совершенно перепутаются, если я не сумею передоверить каждую из них некоему конкретному образу (как бы под охрану этого образа), и все эти реальные образы будут находиться внутри дворца моей памяти или рядом с ним.

Мы остановились здесь, чтобы поужинать и переночевать. Мне предоставилась возможность перечесть все то, что я записал в течение трех последних дней – о торжественном обеде в доме Кимона и о нашем жертвоприношении в честь Мнемозины. Далее я не помнил ничего; и все же память о том дворце все еще жива, даже более жива, чем память о том доме, где я родился. Я ясно вижу перед собой льва с лицом мужчины, на передней лапе которого вырезано "Латро", и пустой теперь пьедестал, на котором прежде сидела львица-Гея, и огромные двери, ведущие во дворец, и странные пустые комнаты, и все остальное. Вот было бы удивительно, если б человек способен был помнить только свои сны! Хотя я-то способен помнить только один сон. Вот этот.

Этот город, по словам Ио, – самый красивый во всей Элладе. Симонид подтвердил это, когда мы сидели и пили вино вместе с Адемантом и его сыновьями. Фемистокл засмеялся и сказал Адеманту, что когда Симонид жил у него в доме, в Афинах, то говорил о жителях Коринфа чаще всего гадости, усматривая лишь проявление алчности в том, что этот город так богат прекрасными мраморными зданиями, серебром и золотом, считая, что остальные зря им восхищаются.

– И все же, – закончил Фемистокл, – наш Симонид, который не выносит чужих богатых и красивых городов, позировал Полигноту [226], желая навеки запечатлеть свое безобразное, старое лицо.

Симонид смеялся так же громко, как и все остальные.

– Я поступил всего лишь в соответствии с той мудростью, которой давно уже учу других, – сказал он. – Все вы, я полагаю, согласитесь, что, при всех прочих равных, более красивый человек получает большую поддержку и больше голосов в Собрании. – Все согласно закивали. – Ну что ж, хорошо. А из этого следует, что самый красивый город также получит больше всего поддержки от остальных городов союза – при прочих равных. А поскольку Коринф – соперник родного города моего друга Фемистокла и я никак не могу умалить славу его широких улиц и великолепных зданий, то я критикую нравы и мораль его обитателей. И это я могу делать с чистой совестью – хоть я и знаю о них очень мало. Впрочем, нравы и мораль повсюду стали поистине ужасны. Что же касается моей безобразной физиономии, то с ней я ничего не могу поделать. Однако в будущем обо мне будут судить не по воспоминаниям о том, каков я был в действительности, а по искусно сделанному портрету. К тому же через полсотни лет все будут считать меня одной из центральных фигур своего времени.

Адемант командовал флотом Коринфа во время битвы при Саламине. Именно он вышел навстречу кораблям из Египта, по всеобщему мнению, лучшим во флоте Великого Царя. На стенах у него в доме висят щиты и оружие, а также – носовые украшения с тех кораблей, которые он уничтожил. Украшения подбирали его матросы, а он раздаривал их своим капитанам. Остальные же оставил себе.

Поскольку и это оружие, и эти носовые украшения казались мне знакомы, я спросил Ио, не бывали ли мы когда-нибудь в Египте; она сказала, что нет.

Адемант сказал, что сам он тоже никогда не бывал там, однако, по его словам, не стоит так уж завидовать Великому Царю, владевшему этой богатой страной, хотя она действительно старейшая из стран мира и наиболее почитаемая.

– Люди, которые так яростно сражались за царя-иноземца, будут еще более яростно сражаться против него, – сказал он нам. – После битвы при Марафоне целый народ восстал против мидийцев, как вы помните. И снова восстанет.

Если душа у египтянина столь же черна и крива, как их хитрое оружие и диковинные раскрашенные щиты, то Адемант, по-моему, говорит сущую правду.

Это подтверждает и чернокожий, если я правильно понимаю его жесты, давая понять, что его народ долгое время оказывал на Речную страну существенное влияние, однако относительно недавно египтяне оттеснили чернокожих на их прежнюю территорию. Он говорит, что не раз бывал в Египте еще до нашего с ним знакомства и там очень хорошо и красиво.

Сегодня будут играть спектакль. Все мы, даже Ио, пойдем в театр.

С Фемистоклом пришел поговорить какой-то однорукий человек.

Ио предупредила меня насчет этого однорукого: я специально прервал свои записи, чтобы выслушать ее. Его зовут Паси крат. Он дрался со мной в Трое, и это я отрубил ему руку. Я попытался объяснить ей, что война есть война и воин редко по-настоящему ненавидит своего противника и после окончания боя даже рад присесть и покалякать с ним о том о сем.

И тут как раз к нам присоединились этот однорукий, Симонид и маленький Полос. Вряд ли стоит его описывать – по-моему, я уже делал это раньше. Да и по отрубленной мною же чуть повыше запястья руке запомнить его несложно.

Он поразительно красив – настоящей эллинской красотой. Глаза смелые и умные. Он примерно на полголовы ниже меня; но если он действительно так быстр и силен, как кажется с виду, то был, должно быть, весьма опасным противником.

– Добрый вечер, Латро, – сказал он и обнял меня, как я обнял бы чернокожего. – Я знаю, ты меня не помнишь, но мы с тобой старые знакомые; и старинные противники.