Всю ночь металась тетя Адель по своей огромной квартире. На одной руке у нее плакала Люси, в другой был чулок, набитый драгоценностями. Она никогда ничего ни от кого не прятала и потому не могла придумать, куда деть золото. Это золото жгло ей руки, она дико боялась и ненавидела его. Наконец додумалась — вручила соседке по лестнице, поклявшись памятью своего отца, что отдаст потом за хранение половину богатств, и, вздохнув с облегчением, уехала с детьми к матери в Нахаловку.

Она долго не возвращалась за золотом. А когда вернулась, соседка, глядя ей в глаза, сказала, что никаких драгоценностей не брала и, если Адель будет настаивать, придется обратиться в специальные органы. Ужас перед нуждой и глубокое презрение к этой женщине охватили мою тетю. Она горько заплакала и ушла из этого дома навсегда. Никто бы не лишил ее квартиры — были описаны только вещи, — в крайнем случае, может быть, утеснили бы. Но она не могла и не хотела возвращаться туда, где была такой несчастной и где волей-неволей пришлось бы встречаться с соседкой.

Но, несмотря на тесноту в доме матери, несмотря на крайнюю нужду и одиночество, в душе у тети была радость от так неожиданно обретенной свободы. Она не знала, как пользоваться этим бесценным богатством, потому что за десять лет совсем отвыкла от нее. Она медленно приходила в себя и твердила матери, что отныне посвятит всю свою жизнь только детям, ей никто не нужен, а если Теймураз когда-нибудь вернется, она больше не будет рабыней.

Через некоторое время свекровь стала тайно получать от Теймураза письма. Он писал, что жив-здоров, обосновался под чужим именем за Уральским хребтом и мечтает: пройдет десять лет, виновность преступления за давностью лет простится, он вернется. Его заботило лишь одно: изменяет ему Адель или нет? Об этом он спрашивал в каждом письме и грозился страшно отомстить. А потом и грозить перестал. Там он заболел, добрая красивая женщина приютила его и родила ему двух детей.

Через год после его бегства у тети Адели умерло от дифтерита двое детей. Маленького Леву увезла в Харьков и усыновила сестра, художница. Дядя Эмиль и тетя Тамара хотели удочерить Люси, но тетя Адель воспротивилась. Она очень любила эту тихую, совсем непохожую на отца девочку. Эта девочка была ее последней надеждой.

Летом я, Коля и мама часто ездили к папе в совхоз. Жить постоянно мы там не могли. В его комнате, как и во всем доме, не было мебели — спали на полу на набитых сеном мешках. Мне и Коле нравилось, а у мамы болели бока. И жара стояла несусветная: каменистые горы накалялись, от них несло жаром, как из духовки. Воду кучер доставлял в бочке за три километра, из Куры. Но главное — обстановка была не для отдыха: люди все время ожидали какого-нибудь подвоха от бывшего помещика.

Когда отец еще весной составлял финансовый план, он указал в нем, что в совхозе должно быть два сторожа. Этого требовал рельеф местности. Совхоз находился с двух сторон высокого бугра и был весь наклонен к полотну железной дороги. Предполагалось возводить новые постройки и с той и с другой стороны бугра: там новые птичники, здесь новый склад и другие помещения. Железнодорожное управление, видимо экономя средства или же просто не обдумав этого серьезного вопроса, утвердило ставку только на одного сторожа. Пришлось этому единственному сторожу бывать в течение ночи по обе стороны бугра. Правда, актив совхоза был начеку — в первое время даже учредили ночные дежурства, сторожили по очереди, в том числе и мой отец.

Новый дом Назарбекова был построен как раз против бугра, ближе к железной дороге, и оттуда как на ладони просматривался весь совхоз. У Назарбекова был полевой бинокль, и, как рассказывал его пастух, он, полыхая ненавистью, наблюдал в этот бинокль за жизнью совхоза часами. Его пастух уже не нас стадо на совхозных выпасах. Но как Назарбеков злорадствовал, когда рабочие совхоза, отрываясь от своих дел, принуждены были гоняться за забредшими на поле коровами и отгонять их к его участку. Коровы через некоторое время снова приходили на поле, пастух по приказу своего господина делал вид, будто не замечает этого, тогда потерявшие терпение рабочие загоняли их в совхозный загон. После этого Назарбеков посылал своих «приближенных» к директору. Между моим отцом и такими посланцами происходил крупный разговор, посланцы клялись, что больше такое не повторится, и папа давал распоряжение отпустить коров. Потом, когда безобразия эти участились, он написал приказ: «За каждую задержанную на совхозном поле корову штраф пять рублей».

Несколько дней стада не было видно даже поблизости. Оно паслось за полотном железной дороги, у реки. Возможно, все-таки подействовал на некоторое время приказ директора. И к тому же в те дни в совхоз приезжало много народа из Тифлиса. Проводился ударный субботник. Одна деповская бригада работала, потом ей на смену приезжала другая, и так три дня.

Как только все деповские уехали, пастух пригнал на поле стадо, и оно потоптало и уничтожило больше половины посевов. Мой отец приказал загнать коров в загон и ни под каким видом не отдавать Назарбекову, а сам поехал в управление к замполиту.

Это случилось под вечер. Я играла с дочкой сторожа у каменной стены дома, в холодке. Пришел какой-то грузный сердитый человек и спросил, где директор. Я ответила, что мой папа уехал в Тифлис.

— А, это ты — советское отродье?! — растопырив пальцы, пошел на меня человек. Он был как сумасшедший.

Я вскрикнула. В ту же секунду на пороге дома показалась мама.

— Где муж? — проревел Назарбеков.

— Уехал, — стараясь казаться спокойной, ответила она. — А в чем дело?

Рядом с мамой появился Коля. Он был уже одного роста с ней и так смотрел, что показался мне совсем большим.

— Коля, — сказала мама, не дожидаясь ответа Назарбекова. — А ну зови народ.

Коля исчез в доме.

Да я весь ваш народ… — Назарбеков грязно выругался. Он совершенно не владел собой и, наверно, ударил бы маму, если бы не люди, выскочившие на крыльцо.

Было страшно. Я никогда не забуду этих звериных, бессмысленных глаз. Рабочие оттеснили его от мамы, просили успокоиться. Заметно было, что некоторые его боятся, но не так, как я, а по-другому. Одни даже пробормотал:

— Отпустить надо коров, зачем обижать достойного человека?

— Ничего ты не понимаешь, дурень, — сказал этому рабочему другой.

— Да я… Да я вас всех… Мой брат уничтожит все ваше отродье! — выкрикнул Назарбеков, его уводили от дома под руки. — Всех, всех уничтожу, всех!

Папа вернулся из Тифлиса поздно вечером. Узнав о выходке Назарбекова, не удивился, только спросил меня как бы в шутку:

— Ты очень испугалась?

— Да.

— Не надо пугаться. Просто не отходи далеко от дома. Но не бойся. Мы же за правду. А правда всегда побеждает, да?

— Да, папа.

— Ну вот. Был я сегодня в двух местах.

И он рассказал, как сначала зашел в Тифлисе в управление к Георгию Вахтанговичу, замполиту. Тот объяснил многое. Во-первых, когда он напутствовал моего отца на работу в совхоз, он посчитал нужным пока промолчать про влиятельного брата Назарбекова. Чтобы мой отец действовал решительно и твердо. Во-вторых, этот брат сумел буквально на днях переоформить дом и участок бывшего владельца Мухатгверды на себя как дачу. Так что теперь это дача прославленного на весь город врача, и претензий К Назарбекову быть не может. Теперь он просто жилец на даче. Георгий, Вахтангович посоветовал отпустить коров, но прежде съездить в ЗаГЭС к начальнику охраны, пусть он поговорит с Назарбековым.

Из управления отец поехал в ЗаГЭС.

Начальник охраны не стал медлить, мгновенно собрался и поскакал в сопровождении двух солдат в Мухатгверды.

— Я и не пытался догнать его на бричке, — сказал папа. — Надеюсь, он растолкует Назарбекову, что возврата к прошлому нет.

Но это не успокоило маму. Напуганная, возмущенная, она решила увезти детей в Тифлис. Мы поехали на бричке, по широкой, затененной деревьями дороге. Справа круто вздымались горы, слева тянулся обрывистый берег Куры. Мне казалось, что Назарбеков где-то близко, следит за нами и вот-вот выскочит с руганью из-за дерева или из-за скалы. Копыта лошади звонко цокали по гравию, кучер что-то напевал. И я постепенно успокоилась. Кто на нас нападет в такой солнечный, прекрасный день, да еще на глазах у бравого кучера?