Ни о каких тбилисских новостях Отари не упоминал, о своей любви ко мне даже не заикался, зато про самолеты… «Хочу стать летчиком-истребителем, потому что основное назначение истребителя — воздушный бой. Летчик-истребитель должен постоянно искать противника в воздухе. Великий летчик Чкалов…»

Я была разочарована: не то, не то… Ну хорошо, буду ждать следующего письма. А сейчас отвечу точно также: опишу наш новый стадион со всеми мельчайшими подробностями. Пусть почувствует.

Надя, как всегда, сообщала о небесных светилах: «В этом году, Ирина, будут исключительно интересные и частые лунные и солнечные затмения…»

Неужели она и вправду станет астрономом?

«…Скоро будет затмение лупы. Она не закроет всего солнечного диска, а оставит край, который окружит луну в форме кольца. Ирина, дорогая моя Ирина! Как жаль, что это затмение будет видно лишь около Южного полюса».

Мне, конечно, интересно было узнать про лупу и ее кольца, но… Где Надино обещание описывать каждый шаг Отара? Ага, вот, начинается:

«Дела земные, скажу прямо, неважные. Поссорилась с Робертом. Навсегда. Это я знаю точно. Ну что ж! Уйду в науку. Только она развеет мое горе — он смеется над моей любовью к астрономии. Тем хуже для него. Целую. Надя».

В пылу своих личных страданий она, наверно, забыла, что кроме луны и ее Роберта существую еще я и моя любовь к Отару. Эх, люди, люди! Ну что ж. Придется и мне увлечься каким-нибудь делом так, чтобы забыть о черствых эгоистах.

Развернула газету «Заря Востока». На первой странице: «Германия объявила войну Югославии и Греции…» «Заключение договора о дружбе и ненападении между Советским Союзом и королевством Югославия…», «Налет немцев на Белград…»

А что делается в моем родном городе? На четвертой странице новости Тбилиси: «Теплая погода, цветет миндаль и персиковые деревья…», «Улучшить работу городских бань, колхозных рынков…», «Борьба с „висунами“ на трамваях и троллейбусах…»

Как странно устроен мир. Одни люди стремятся сделать его прекрасным, другие почему-то сеют смерть. А зачем? Ведь земля такая большая…

— Папа, откуда берутся злые люди?

— Воспитание виновато. К сожалению, за добро нужно крепко бороться. Когда я сидел в крепости в Риге, там было много всяких преступников. Рассказывали о себе — почти все они стали на дурной путь вследствие плохого воспитания.

— Папа, ты сидел в тюрьме?

— Да.

— Когда?

— Когда учился в Ново-Александрии.

— Значит, еще до революции?

— В 1905–1906 годах.

— Почему же ты никогда не рассказывал об этом?

— Да, наверно, рассказывал.

— Первый раз слышу. Это же замечательно!

— Я бы не сказал, — усмехнулся папа.

— Ну что ты, папа! Все революционеры…

— Я сидел за… хулиганство.

— Ты?

— Да.

— Папа… Я совсем иначе думала о тебе… Ты, наверное, шутишь?

— Нет, вполне серьезно.

Я разглядывала его во все глаза.

— Нет, этого не может быть!

— И тем не менее…

— Тогда расскажи мне все!

— А что рассказывать? В тот период везде брожение было. У нас в академии многие увлекались революционными идеями. Я тоже. И еще я был в обществе пьяниц.

— Папа, ты меня с ума сведешь.

— Почему? Что тут такого? У нас в академии были общества: курильщиков, любителей женского пола, верховой езды, пьяниц… Я был президентом общества пьяниц.

— Папа!

— Силу некуда было девать. Студенчество делилось на классы. Богатые держались особняком, люди со средним достатком старались не уронить своего достоинства перед богатыми. А студенты-бедняки презирали и тех и других. Я был на особом положении: иностранец. Ко мне и студенты и профессора относились с почтением. Вообще было преклонение перед Францией, ее прогрессивностью, революционностью. И вот в свободное от занятий время просто деться было некуда от скуки. Мы пили. Аршинами. Ставили на стол наперстки, и кто больше наперстков выпьет. Измеряли аршинами.

— Не представляю тебя пьяным.

— А я держался крепко. В том-то и была вся соль: перепить всех и держаться. А в 1905 году начались волнения, студенческие сходки… После одной такой нескольких из нас арестовали, и профессура академии собралась, чтобы решить вопрос об исключении этих студентов. Мы, понятно, были крайне возмущены, столпились во дворе: как, наших товарищей исключат? За что? Лишь за то, что они имели смелость говорить вслух то, что все мы поддерживаем? Это же вопиющая несправедливость! Не сметь выражать свое мнение — это же противу правил человеческого общежития! И еще много таких возгласов раздавалось во дворе. Но студенты не решались что-либо предпринимать, просто не знали, что делать. Тогда я, наиболее, так сказать, эмоциональный, бросился к лежащим у ограды бревнам — их привезли, чтобы поставить столбы.

— Господа! Ломать двери! — крикнул я. — Прервать это бесстыдное заседание! Иначе все уйдем из академии!

Студенты бросились за мной, подхватили бревно как перышко — сила-то в нас ключом била, — поднесли бревно и с криками «Раз-два, ухнем!» проломили массивные двери. Профессура, конечно, разбежалась, меня и еще нескольких арестовали. Началось следствие. Среди судей, как и повсюду, были свободолюбиво настроенные люди, и наше выступление они постарались квалифицировать как хулиганство. Это было спасеньем. Защитник в суде произнес пламенную речь и в поддержку иностранцев, живущих вдали от родины и потому пьянствующих от тоски по родине, и так далее и тому подобное. Словом, выгородили нас. Иначе после отбытия срока я и мои товарищи лишились бы права закончить образование как политически неблагонадежные.

— Папа, ты у меня… замечательный!

— Да нет, как раз самый обыкновенный. Каждый порядочный человек должен иметь принципы: верить так верить, любить так любить…

— А когда ты был влюблен в маму, ты в письмах признавался ой в любви?

— Не помню. А разве главное — говорить о любви? Кто молчит, тот чувствует глубже.

— Это правда, папа?

— Правда.

— Папа как хорошо, что ты у меня такой!

— Какой?

— Все можешь объяснить, все, все, все!

Первого мая мы приехали в Тбилиси в половине шестого утра. Лева, проскакивая через галерею, поздоровался — он дожевывал на ходу, тетя Адель взволнованно крикнула вслед: «Левочка, поешь там что-нибудь!» Он отмахнулся. «Привет нашим!» — успела крикнуть я, и он умчался.

Я тоже могла бы пойти на демонстрацию с его школой, но… Мне хотелось, чтобы Отари после такой длительной разлуки увидел меня во всем блеске. А для этого нужно было новое платье.

Маму не пришлось уговаривать. Она села за швейную машинку, я пристроилась сбоку, чтобы крутить ручку «Зингера». Платье шили из светло-серого маркизета с бледно-розовыми цветами. Я всю весну мечтала появиться перед Отаром именно в таком, сшитом в талию платье с крупными оборками по подолу.

— Крути, крути, — говорила мама и ловко подсовывала под иглу материю.

— Мама, когда ты была такая, как я, тебе правился какой-нибудь мальчик?

— Нравился.

Я удивилась: раньше она вообще избегала таких разговоров.

— И ты… встречалась с ним?

— Встречалась. Он был товарищем моего старшего брата. Они вместе приходили в пансион на воскресные свидания.

— И что?

— Ничего. Переглядывались, я по нем сохла, но… Пережила.

— Что пережила?

— Он после окончания гимназии уехал учиться в Москву. И на этом все.

— Ты его любила?

— Да.

— И у вас не было ни одного свиданья?

— Не было.

— А как же тогда узнавать друг друга?

— Не хочу вспоминать о том времени, — жестко проговорила мама. — Это самые тяжелые годы моей жизни. Как мне хотелось материнской ласки, как я мечтала хотя бы о приветливом слове ее! Скучала я по родным страшно. У меня тогда были ужасные головные боли, такие боли, что мне даже разрешали, при всей строгости режима, лежать днем в дортуаре. Я умоляла маму взять меня из пансиона, но она не брала, потому что наша семья была не в состоянии нанимать частных учителей, а в селе, где мы жили, среднего учебного заведения не было.