— Дядя Эрнест, мы хотели…
— Мы хотели побыстрее устроить коммуну!
— Чтобы дружно жить и никогда не ссориться!
— Чтобы все делать самим, и бассейн хотели вырыть, и стены разрисовать.
— Как в городе Солнца.
— Я понимаю, понимаю, — соглашался он, — но зачем же воровать? А теперь вас могут посадить в…
— Дядя Эрнест, — сказал Алешка, — это я взял фанеру. У них ее много. Стоит, мокнет. Я подумал…
— Все ты испортил, все! — напустилась на него Люся.
— У вас не получилась бы такая жизнь, — сказал папа.
— Почему?
— Потому что жить по-коммунистически невозможно на этаком маленьком пятачке. Ну будете вы сидеть в домине под чужой фанерой, а дальше что? Вокруг останутся те же безобразия, те же уродливые человеческие отношения. За коммунизм нужно бороться. А чтобы бороться, нужно прежде всего много знать. Вот вы живете в Ленинском районе. А что вы знаете о нем? — Ничего не знаете. А район необыкновенный. Здесь зарождалось революционное движение всего Закавказья! Подумать только! Вот тут, под Лоткинской горой, бесправные, «презренные нахаловцы»…
— Почему нахаловцы?
— Селились тут люди без разрешения городских властей. Таких застройщиков называли нахаловцами.
— Ха! Нахаловцы! — Алешка развеселился. Он уже забыл про воровство фанеры.
— Интересно, правда? — Папа и сам увлекся, подтолкнул меня, чтобы подвинулась, сел с краю на скамейку. — Наш район строился в вечной борьбе с властями. Нахаловка долго была непризнанной окраиной Тифлиса. Он располагался в долине, по берегам реки, в основном у подножья крепости Нарикала, и не было ему никакого дела до окраин. По центру города ходили конки, экипажи, фаэтоны, а о благоустройстве Нахаловки не заботился никто. А она росла. К концу XX века здесь уже заняли определенную площадь наскоро сколоченные хибарки и землянки. И никакого благоустройства. Нахаловцы спускались и поднимались на свои горы пешком, между тем именно благодаря им, труженикам железной дороги, Закавказье имело сообщение с остальной частью Российской империи. Вам интересно то, что я рассказываю?
— Дядя Эрнест, очень!
— А дальше, дальше что было?
— Вот и узнавайте.
— Вы расскажите!
— После окончания гимназии я уехал из Грузии и долго тут не был. Расспрашивайте других людей. Думаете, случайно попала в подвал флигеля прокламация? Нет. Я вам советую завести тетрадь и записывать в нее все, что узнаете о Нахаловке. Никто еще не написал историю нашего района. Вы будете первыми. Станете следопытами.
— А… как же трудколония?
Он глубоко вздохнул, всем видом показывая, как нелегко ему будет уломать маму и тетю Циалу. Мы принялись горячо упрашивать.
— Я попробую, но вы должны дать слово и пойти попросить прощения у…
— Да, дядя Эрнест, да!
Тетя Циала довольно быстро простила нас, в тот же; день я купила толстую в голубой обложке тетрадь, и Надя написала на первой странице:
«История нашего Ленинского района.
Как он появился, какие тогда были люди и какими они стали потом, как боролись за счастье всех людей и победили. Составители: Надя, Ирина, Люся, Алеша, Нодари, Вера, Люба, Ленька. 1939 год».
Закат галерки
Наш класс в этом году первый раз ходил на демонстрацию, и после праздника мои одноклассники и одноклассницы явились в школу какие-то изменившиеся. У Киракосова, этого двоечника, который на немецком и на истории не вылезал из шкафа, где хранился скелет, были отутюжены брюки, Спицын — соловей-разбойник, как окрестила его учительница математики, подстриг в парикмахерской вихры, Клим надел вечерний галстук, а Алла Хиляева, которая до этого года была просто Шуркой, пришла в школу с… выщипанными бровями. Мы ахнули: брови-ниточки, а под ними пунцово-красные веки и вопрошающий взгляд: красиво?
Мы с нетерпением ждали, что скажет обо всем этом наша классная руководительница. Но она, как всегда, заглянула к нам на минутку, надавала разных поручений, за исполнением которых никогда не следила, и исчезла. Учительница математики, взглянув на Хиляеву, поморщилась, историчка у нас почти слепая — ничего не заметила, а если и заметила, то, видно, не придала этому значения, зато мальчики… Они поминутно поглядывали на Хиляеву и ухмылялись.
А на большой перемене, как отражение всех этих ухмылок, в класс наш явился Ростик. Давненько его не было видно. Поздоровался со мной, с Надей и начал, ломаясь, выпрашивать у Аллы какую-то книгу. Алла тоже начала ломаться — отвечала тоненьким-претоненьким голоском, что этой книги у нее нет. Ростик игриво уверял, что книга есть, он придет к дому Аллы и будет там ждать под чинарой…
Все девчонки смотрели на Хиляеву как на врага. Казалось, она сразу стала старше нас на два-три года, она уже девушка, а мы еще нет, она красивая, а мы уродки. Мне лично захотелось поколотить ее, так она была противна и недосягаема в своем загадочном превосходстве. Об этом превосходстве говорило отношение к ней наших сорванцов, которые как-то сразу стушевались и, я это сразу заметила, стали украдкой приглаживать не знавшие прежде такого внимания вихры.
На другой день смотрим: еще одна изменница. И кто же? Представьте себе, Надя. Нет, вы только посмотрите на нее! Три перемены подряд мы таращились на ее тонюсенькие брови, и, что случилось с девочками, не знаю — все захотели сделать то же самое.
После школы пошли к нам на Лоткинскую — у Нади есть опыт и есть пинцет. Уселись в нашем саду за сиренью. У меня брови густые и на переносице волоски растут. Всезнающая Надя сказала, что это признак ревнивости. Хорошо это или плохо, я так и не выяснила и под ее руководством выщипала не только эти волосики, но и почти все брови. Было больно, ужасно больно. Но страдали все, страдали молча и потому смеялись сквозь слезы.
Вдруг Саша сказала:
— Ира, у тебя красивые глаза.
— Да-,— согласилась с ней Надя, — у тебя, Ира, глаза отцовские.
Сердце екнуло: неужели? Бросилась я в дом, к трюмо. Красивые? Не смогла понять.
Вызвала на балкон Алешку:
— Красивые у меня глаза?
Он удивился:
— Откуда я знаю?
— А ты не видишь? — я заглянула ему в глаза.
Он покраснел как рак.
— Красивые…
— Нет, правда?
— Наверно. А чего веки красные?
— Ну при чем это?
Он пожал плечами.
Так и не добилась толку. Гораздо больше его интересовало, что делают девчонки за сиренью. Спрыгнул через перила во двор.
— Не ходи туда, стыдно! — взвизгнула я.
— Почему?
— Девочки! Алешка в сад идет!
Девчонки завизжали, бросили пинцет. Сашка выскочила навстречу, вытолкала его из сада:
— Не лезь не в свои дела!
Пришла я на другой день в школу и… О, чудо! Клим Брусков изъявил желание сидеть со мной.
Это была неслыханная честь. Ведь он у нас с давних нор считался самым умным. Весь прошлый год околачивался на галерке, у меня с ним были нейтральные отношения, и вот теперь…
В первый момент я почувствовала себя так, будто он схватил меня за руку, когда я стремительно пробегала мимо, и вот стою, не знаю, что делать, и поняла вдруг, что это некрасиво — так по-мальчишески бегать. А может, ему кажется, что я какая-то другая?
Он предложил сесть с ним за первую парту. В начале каждого учебного года передними партами обычно овладевают физически сильные учащиеся. Только наших двух отличниц учителя сами усаживают перед своим столом. Остальные парты, повторяю, захватываются сильнейшими.
Но пусть никто не думает, что передние места завидные. Просто после длительного летнего отдыха всем хочется учиться, и каждый думает, что для отличной учебы главное — сидение впереди.
Проходит немного дней, и физически сильных уже можно увидеть в середине колонн. А к концу первой четверти места на галерке оцениваются по достоинству, и оттуда, из голубого далека, сидение на первых партах кажется нелепым заблужденьем.
Но Клим в этом году не пошел на галерку. Потому что решил стать летчиком. А летчику нужны знания. Был призыв в сентябре: «Идите в аэроклубы». Пошел он туда, а там сказали: «Не дорос». И еще сказали: «Надо учиться на „отлично“, без отличных отметок не принимаем».
