— И-и-и-и, — выслушав меня, разочарованно протянул Алешка. — Не было никакого революционера, вот и все.

— Был! А откуда листовка?

— А почему не приходит комиссия?

Они пришли, когда их уже никто не ожидал. Мы рассказали про подкоп и пригласили залезть под флигель. Не захотели. Сфотографировали наш дом со стороны улицы и флигель со стороны сада.

— Фотографии эти будут храниться в музее, — сказал один из них. — А если найдете еще что-нибудь, обязательно принесите.

Жарко. Сидим весь день на туте. Слезаем только на минутку, чтобы облиться в прачечной водой и — опять на дерево. Там прохладнее, и оттуда все видно: Коля и его товарищи учатся в галерее танцевать фокстрот. Танцуют под радиолу, которую он сам смонтировал. Коля скоро уедет в Москву поступать в радиоинститут.

— Не забывай нас, Коля!

— Буду приезжать на каникулы, — отвечает он слегка в нос: ему приятна грусть товарищей.

Мы смотрим на танцующих с туты и отпускаем разные, необычайно остроумные, на наш взгляд, замечания. Но парии не обращают внимания, будто на туте не две Довольно-таки большие девочки, а так, мелкота какая-то. Ну ладно, мы еще подрастем, погодите!

Гляжу на балкон Лапкиных. Там необычайная суета. Я Бабка Фрося и ее дочь Феня, приехавшая с двумя своими подругами с хутора, затеяли генеральную уборку. Даже вынесли во двор кровати. Обливают их керосином и разжигают под ними огонь. А в котле прачечной с таким же неистовством варится их белье, дым и чад вырываются из дверей, бабка стирает на балконе — взлетает над лоханью пар. И все это под звуки бойкой заграничной «Рио-Риты». Вдоль распахнутых окоп нашей галереи поминутно проносятся худые, подрагивающие на каждом шагу фигуры танцующих парней, а в середине двора растянулась под развешанным бельем Белка. С наслаждением вдыхая родные людские запахи, она не сводит глаз со своих щенят. Кто их отец — неизвестно, но они, трехмесячные, уже Я ростом с нее, и она все время как будто недоумевает.

Устав выкрикивать замечания, такие, как: «Эй, Мигака, а мы знаем, кто из вашего класса тебе нравится!», или же: «Юрка, Юрка, почему ты Пчелкин? Твой дедушка пчелкой был, да?» — Люся слезла с дерева и пошла домой подкрепиться. Через несколько минут, очевидно насытившись, запела в комнате во весь свой мощный голос:

— Рара-рири рара-рири! Рара-рири, рара-рири!

Это означало: «Я люблю тебя, мой милый, мой прекрасный, но ревнивый!» Из кинофильма «Кукарача».

А я, задорно поглядывая на танцующих, звонко подхватила:

Ленька вышел на балкон и стал насвистывать тот же, чрезвычайно модный мотив. Бочия беспрерывно бормотал стихи под миндалевым деревом. Приволокла с базара две сумки Дарья Петровна.

— Ошибка, ошибка! — закричал Алешка.

Он с раннего утра играл с Нодаром в салки на кинокадры. Обритые головы мальчиков запутались в развешанном белье. Упала подставная палка. Зло заорала бабка Фрося.

— Ля Кукарача, ля Кукарача! — голосила в своей комнате Люся. Так она мстила парням за невнимание.

А в галерее уже крутилась на радиоле любимая Колина пластинка: «Кто я? Бедный поэт я. Мое занятье — сочиняю! Где средства к жизни? Их не-е-ет!..»

Это пел Рудольф из оперы «Богема».

Я поглядывала на всю эту картину с туты и не удивлялась: обычный выходной день. Но все же почему так мечутся Лапкины? И вдруг слышу:

— Невеста, может, и зазнается? — спросила у своей подруги Феня.

— Чавой-та зазнается? — ответила та. — Мы сваты, рази ж подведем?

«Ой, что я знаю, что я знаю! — зазвенело в каждой моей жилке. — Дядя Платон женится!» Вмиг соскользнула с дерева, взлетела по лестнице мимо танцующих к тете Тамаре. Она, едва выслушав, сообщила новость маме, а я помчалась к Люсе.

Пришла Дарья Петровна, услыхала новость, побежала к тете Юлии…

К вечеру одна Ярошенчиха мучилась в неведении.

Как ждали свадьбы!

Она прошла тихо, словно крадучись. «Без флер-д-оранжа и колокольного звона», — пошутила тетя Тамара. Оказывается, дяде Платону неловко: ведь женится в который раз.

Когда мы вернулись в конце августа из Уреки, этой жены Лапкина и след простыл. Сбежала, даже не захватив своего приданого.

Что же такое любовь? Нас, девочек, чрезвычайно интересовал этот вопрос.

Стояла середина сентября. В это время в Тбилиси еще лето. В моде игры: классы, «Птичка на дереве». Мы играли на другой стороне улицы. Пришел Алешка и еще трое мальчиков. Одного, Витьку, мы знали по прошлому году, его тогда из школы выгнали за хулиганство, другой — Ростик — учился на класс ниже меня, третьего — Кирилла — мы видели прежде на улице, он жил внизу, у магазина, и был старше нас года на два, на три.

Когда все мы как бы заново перезнакомились и поговорили о том о сем, этот Кирилл сел на обочину тротуара и заголил штанины далеко не модных брюк:

— Во! Видали?

Мы посмотрели: ноги — как тумбы.

— У меня отца-матери нету. А дяде с тетей на меня наплевать. Они об одном заботятся: как бы я липшего не съел. Я ведь в каждом классе по два-три года сижу, вот им и накладно.

Витька блеснул перед нами тем, что спел очень выразительно песню «Позабыт, позаброшен». Долго и неотвязно звенела потом в ушах эта унылая и легко запомнившаяся мелодия.

У Витьки родители были, но они «заразы», потому что все время дерутся, выясняя, кто из них лучше.

А Ростик был из вполне благополучной семьи. В школе он нравился девочкам. Потому что на нем всегда была отутюженная рубашка с отложным воротничком, и свои вьющиеся волосы он укладывал при помощи надеваемого на ночь женского чулка. Он мне напомнил Борща. Тот тоже был так подозрительно аккуратен.

Ростик любил дарить девочкам цветы. Дома был хороший сад, и он без цветов в школу не приходил. Но дарил не каждой. Он преподносил цветы той, которая в данный момент правилась многим мальчикам. Эти «премиальные» волновали других девочек, каждой было бы лестно быть отмеченной. Не составила исключения и я.

Я получила от Ростика розочку в тот же день и стала как заколдованная. Мне даже показалось, что я похорошела.

События разворачивались быстро. После того как Кирилл продемонстрировал нам свои опухшие ноги, Ростик. предложил мне дружбу через Алешку. Я обомлела. От неожиданности я даже не знала, что отвечать.

— Скажи «да», — подсказала всезнающая Надя.

— Да, — сказала Алешке я.

Он пошел, передал. Тогда Ростик с достоинством приблизился и, пока не позвали меня ужинать, находился рядом. Играли в «Птичку на дереве». Эта игра как нельзя лучше подошла к моему душевному состоянию.

Я чувствовала себя грациозной птичкой, а Ростик — тут он тоже проявил внимание — гонялся только за мной.

Ночью видела сон: бегаю вокруг туты в пышном платье — в таком была на балу Татьяна в «Евгении Онегине», — талия у меня осиная, волосы до колен, а за мной бегает Ростик, хочет поцеловать.

Утром проснулась и чуть не заплакала: где мои волосы, где? Почему мама подстригает их? Я ведь уже большая, мне мальчик дружбу предложил!

— Значит, в ботанический? — донесся из дядиной комнаты голос мамы.

Ушам не поверила. Мы так давно не ездили за город. Потом вспомнила, почему в жизни нашей семьи такой всплеск. Вчера папа приехал из Уреки, пошел по своим делам в Наркомпрос и встретил там бывшего бухгалтера управления. Обрадовался страшно. Ведь думали, что Михаил Силованович погиб. Обнялись, расцеловались.

— Ты меня спас, — прослезился от радости папа.

— Но если бы я не скрылся, чтобы затормозить судебный процесс, меня бы тут убрали с пути любыми средствами.

Михаил Силованович рассказал о себе. Он тогда уехал в другую республику. А теперь работает бухгалтером в районе, а жена заведует там больницей. В общем, живут, а далее что бог даст.