На другой день мама узнала, что за папой числится большая сумма денег и, пока не выяснится, куда делись эти деньги, его жалованье нам не дадут. Главный бухгалтер предложил маме деньги, так сказать, неофициально:

— А как будет получать жалованье, вычтем эту сумму.

Мама вспомнила: в прошлом году папа рассказывал про этого главбуха: дал одному нуждающемуся сотруднику деньги из кассы без расписки, а тот взял и умер. Пришлось Михаилу Силовановичу погашать из своего кармана.

Дрожь побежала по спине от этого воспоминания, мама отказалась от помощи.

Ноги снова понесли ее в больницу. Напуганная обвинениями в недостаче денег, она уже не сомневалась в том, что подлецы на все способны. Ведь ее мужа могут зарезать в буквальном смысле этого слова. А потом иди доказывай.

Папу должны были оперировать третьим. Еще не зная, что скажет, как поведет разговор, мама вошла в кабинет главного хирурга. Ахметели считался лучшим специалистом, а главное, и об этом знали все, — он был безукоризненно порядочным.

— Выслушайте меня, надежда только на вас! Прошу вас, сделайте операцию моему мужу сами! Его скоро положат на операционный стол. Он в двадцать первой палате. — И она назвала фамилию.

— Но… у нас очередность в работе, и… тот, кто сегодня оперирует, очень опытный, поверьте мне!

— Знаю. Но верю только вам! — И мама рассказала про обвинения, которые в отместку за принципиальность возвели на ее мужа подлецы. — Они только и ждут его смерти, чтобы потом свалить на мертвого свои грехи. Я теперь никому не верю…

— Ах-ах-ах, ерунду вы говорите! — Главный хирург поднял протестующе руку. — Я смотрел вашего мужа: положение тяжелое.

— О чем раньше думали? — напустился он на маму, — Весной нужно было лечь на операцию, а не сейчас — в самую жару!

— Попробовали бы вы убедить его, что в совхозе без него не обойдутся!

Ахметели улыбнулся:

— Я сам такой.

Мама в бессилье заплакала.

— Не надо, — тихо сказал он. Помолчал. — Дети есть?

— Двое, мальчик и девочка.

— Я буду его оперировать.

Операция была долгая и тяжелая. Потом Ахметели говорил, что отца моего выручило сердце. Только оно. Но все знали: если бы не такой опытный хирург, как Ахметели…

Отец выздоравливал медленно. Целый месяц мама и тетя Тамара по очереди дежурили около него в больнице, а дома хозяйничали мы с Колей. Трудности и печали сдружили нас.

— Знаешь, что я думаю? — сказал однажды Коля. — Мне кажется, между тем, что происходит в Испании и у нас, существует какая-то связь. Понимаешь?

— Нет. Объясни.

— Ну как тебе объяснить?.. В общем, по-моему, человечество делится не на нации, а на подлых людей и честных. И как только подлые заворошатся в одной стране, так сразу и в другой стране такие же подлецы начинают портить честным людям жизнь. Это как ценная реакция. Ненавижу подлецов! Всегда буду бороться с ними.

— И я буду. Давай бороться вместе.

Пять месяцев папе не выдавали денег по бюллетеню. Говорили, что за совхозом числятся какие-то неоправданные расходы. Через некоторое время отец был обвинен в хищениях. Мама пошла в управление к начальнику отдела. Важный и разъевшийся, как султан, он восседал за огромным столом, уставленным мраморными письменными принадлежностями. Вопросы мама изложила сразу, чтобы был ясен ход разговора: на каком основании мужа обвинили в растрате? почему столько месяцев длится расследование, кому это на руку? как смеют задерживать выдачу денег по бюллетеню, ведь обвиняемый не лишен прав?

— Выйдите из кабинета, — буркнул сквозь зубы начальник.

— Что вы сказали? — не поняла она.

— Сначала нужно записаться на прием!

— Но я уже здесь и…

— Таких, как вы, знаете сколько?

От неожиданности она растерялась и отступила к двери. За дверью, в приемной, никого не было. Мама долго ждала, пока придет секретарь. Секретарь пришла, но записала маму на прием не сразу — звонили на столе телефоны, приходили какие-то люди с вопросами. Наконец маме было дозволено войти в кабинет. Начальник не предложил сесть. А стульев было много. Они стояли по обе стороны длинного и пустого, покрытого красным сукном стола. Она выдвинула один перед самым столом начальника и села, не дожидаясь приглашения. Это явно покоробило хозяина кабинета.

— Ну, только покороче.

— Постараюсь.

Начальник взглянул на секретаря, и секретарь поспешно положила перед ним раскрытую папку с бумагами. В кабинет без стука вошел с еще одной папкой какой-то сотрудник. Пришел и сел на стул еще какой-то человек. Начальник кивнул ему по-приятельски и стал размашисто подписывать бумаги. Одновременно он переговаривался со своими приятелями, заставляя маму умолкать на полуслове. Он открыто издевался над ней. Она не выдержала.

Встала, постучала костяшками пальцев по столу и тихо, как ученика, спросила:

— Тебя кто сюда посадил?

Глаза его расширились.

— Ты зачем здесь? А ну лезь туда! — указала она под стол. Самообладание покидало ее, горечь обиды душила.

Он высоко вздернул брови: в уме ли эта женщина?

— Это вы мне?

— Да, тебе.

— Как вы смеете тыкать? Да я вас… И кто вас будет спрашивать, на месте я или…

— Живо под стол! — крикнула она. — Там твое место!

— Она ненормальная, — поспешно сказала секретарь, заглядывая в глаза начальнику и подавая ему стакан с водой.

Мама выбежала из кабинета. Ее трясло как в лихорадке. Она не жалела, что высказалась до конца. Да лучше смерть, чем такое унижение. И за что? За то, что Эрнест мешает им безобразничать? Она теперь ни на йоту не сомневалась в том, что этот начальник в одной шайке с Гжевским и ему подобными. Следом за мамой бежала по коридору секретарь:

— Постойте! Вы же не выслушали начальника! Комиссия по расследованию дела о хищениях уже создана!

Мама не хотела слушать. Все Они были ей противны. До омерзения.

А по управлению вскоре распространился слух, будто жена директора Мухатгверды потому такая смелая, что у нее в Москве родственник большой человек. Кто распространял такие слухи, оставалось загадкой, но, несомненно, это был наш доброжелатель. Потому что после этого кое-кто в управлении даже стал заискивать перед мамой, и ей было неприятно и больно за людей.

Вернувшись из больницы, папа через несколько дней узнал, что он вот уже три месяца как снят с работы. Там же, в управлении, у него случился сердечный приступ, его опять отвезли в ту же железнодорожную больницу.

Мама работала в две смены, но денег все равно не хватало. Все, что можно было, мы уже продали. Коля немного подрабатывал: напилил одной женщине дров. Окрыленный такой удачей, он сказал нам, что поищет еще какую-нибудь работу, и после школы, во второй половине дня, долго где-то пропадал. Принес два рубля.

— Где ты их заработал?

Он замялся.

— Украл? — испугалась мама.

— Нет, мама, не бойся, — сказал Коля. — Воровать я никогда не буду. Один парень научил меня: купи, говорит, пачку папирос, а потом продавай их в розницу. Многих устраивает покупать одну папиросу, хоть и платят за нее вдвойне. Я так и сделал. Возьми эти деньги, купим для папы что-нибудь питательное — он у нас совсем слабый.

Такой заработок был бы, конечно, подспорьем к нашему бюджету, но мама боялась:

— Не надо. Запрещено это. Еще арестуют.

— Ладно, не буду. Ты не беспокойся. Тут объявление в газете, вот посмотри: «Требуются крикуны для розничной продажи „Вечернего Тбилиси“».

— А школа? Тебе, Колюнчик, учиться надо. А я придумала, посмотрите, дети. — И мама развернула перед нами детскую клеенку с нарисованными на ней цветами. — Ну как? Как вам это нравится?

— Красота, — сказал Коля.

— Вот и буду продавать эту красоту.

Эти желтые детские клеенки! Они мне запомнились на всю жизнь. Маме очень не хотелось брать меня или Колю на базар. Но другого выхода не было: она боялась упасть среди толкотни людской — у нее от недоедания и переутомления часто кружилась голова. Так и ходили с ней: то я, то Коля.