— А теперь чего? — спросил он устало.

Мы не знали, как объяснить, что нам все время смеяться хочется. А если к тому же обстановка для этого неподходящая, нас просто душит смех.

Алексей Иванович будто угадал наши мысли и посоветовал:

— Смейтесь побольше на переменах и дома.

— Я там смеюсь так, что бабушка дурой меня обзывает, — со смехом сказала Сашка.

— А у нас, — рассмеялась я, — мама сердится, когда мы с братом смеемся. Она говорит, что мы бездельники.

— Ну хорошо, а когда же вы не смеетесь?

— Когда спим.

Наш классный руководитель задумался. Он стоял, огорченный, совсем рядом, и я вдруг заметила, что мы с ним уже одного роста. Стало стыдно: такая большая и заставляю его, пожилого и озабоченного, ломать голову над всякими пустяками.

— Мы больше не будем! — с жаром пообещала я.

— Да, да, честное слово! — подхватила Сашка.

Алексей Иванович вздохнул, отступил на шаг:

— «Не будем, не будем»… Вот смотрю я на вас и думаю: сколько вы нервов учителям в прошлом году потрепали? Выходит, и в этом году продолжаете? Девчонки, придет время, вас в комсомол не примут!

— Примут, — сказала Сашка, — мы исправимся.

— Когда? Вы уже большие. И хотите нравиться мальчикам, правда?

Сашка лукаво поглядела на меня, я на Сашку.

— Да, да! — повысил голос Алексей Иванович. — Что скрывать — вы самые звонкие девчонки в классе. Тем более удивительно, что тетя Даша пожаловалась на вас. Зачем лазили на пожарную лестницу?

— Мы поспорили.

— С кем?

— С Климом и Арамом. Они сказали, что нам слабо пройтись по крыше школы вдоль карниза.

— А вы и на крыше были?

— Ну и что? Они могут, а мы не можем? Алексей Иванович! Мы у себя дома с крыш и деревьев до этого года не слезали!

Он не знал, что ответить. Потом сказал:

— Ну и на здоровье. На то и детство. Но… мне кажется… Уже не подходит таким изящным, славным девушкам взбираться на крыши. Представляю, как необаятельно выглядели вы на крыше, растопыренные, дрожащие…

Этот разговор лично на меня очень подействовал. Я вдруг увидела себя как бы со стороны и захотела стать такой девушкой, какую видел во мне Алексей Иванович. С тех нор перестала бегать как попало. А сколько я вертелась перед трюмо! И так, и сяк, и присаживалась перед ним на стул, как бы примеряя к себе разные изящные позы. Сама себе я правилась все больше и больше, и чем больше нравилась, тем длительнее и веселее было мое верченье перед зеркалом. И опять бегом к Ламаре: где же он?

В тот новогодний вечер, когда я убежала с балкона в комнату, мне казалось, все догадались о поцелуе, и я сгорала со стыда. Но никто не обратил на меня внимания, потому что каждый был занят своими переживаниями. Отари вошел в комнату не сразу, и это дало возможность постепенно успокоиться.

Стали усаживаться за стол. Я села на отведенное Ламарой место, и рядом сел как ни в чем не бывало, правда немного помедлив, Отар. Мы пили за Новый год, за любимую Родину, за всех родных и друзей, и опять Отари относился ко мне просто, будто я еще Иришка-кукуришка, а он Отар-гектар. И от этого стало легко.

— Ирка, спой, — подала мне Ламара гитару.

И я, расхрабрившись, пела. Пели и другие. Совершенно неожиданно взял гитару Отар и тихо, очень тихо, проникновенно спел танго, которое, он знал, меня восхищало:

Когда собрались расходиться, получилось почему-то так, что я даже не попрощалась с Отари. Продолжая шутить и смеяться, мы вдруг словно поссорились, неизвестно из-за чего. Когда я смотрела на него, он делал вид, что увлечен разговором с другими, а когда он пытался — я это видела уголком глаза — поймать мой взгляд, я как бы мстила ему — хохотала, притворяясь, что не замечаю этих попыток. А может, он обиделся, когда я пела? Я ведь игриво поглядывала на всех мальчиков, на всех, кроме него. Мне очень хотелось смотреть только на него, но не решалась — знала: погляжу и покраснею как рак. А он, видно, истолковал мое поведение иначе. И обиделся. Он очень обидчив, ужасно, разве так можно? А сам? Пошел провожать Ольгу. Правда, рядом со мной был Лева…

Я пришла от Ламары и, томясь от тоски, не зная, чем заняться, чтобы убить время до сна, раскрыла первую попавшуюся книгу. Прочла несколько строк и ничего не поняла. Прочла еще раз и опять не поняла. Да что это со мной? Мне плохо, плохо!

— Уроки сделала? — мама ничего не подозревала.

А какие уроки? У меня в глазах мутится, я сейчас зареву, я умру! Вдруг под окном тихий свист. На мотив танго «Вдыхая розы аромат».

— Кто это? — насторожилась мама.

Мое сердце остановилось, замерло и заколотилось так сильно, что я чуть не задохнулась: «Он! Он! Приехал! Пришел!»

— Наверно, какой-то авара[64], — очень спокойно проговорила я, медленно повернулась и, взяв зачем-то с этажерки еще одну книгу вдобавок к первой, направилась со скучающим видом в галерею. Но если бы мама видела, с какой скоростью я надела пальто и шапку, как помчалась по лестнице и через двор! Так, наверно, не бежала и тогда, когда разбила вазу, привезенную моей бабушкой из Франции. У ворот опять притворилась спокойной: скажу ему, что иду к Наде. А Отари уже передо мной, пиджак внакидку, плечи нахохлены, одна рука в кармане брюк, в другой папироска. Оглядел меня жадно, поиграл плечами, затянулся дымом — огонек в папиросе вспыхнул, и на мгновенье осветило его профиль — сердце мое екнуло и ослабело.

— Я на минутку, — выпустив кверху дым, постарался внятно выговорить Отар. — Вообще-то иду к Роберту.

Мне показалось, что у него зуб на зуб не попадает. У меня было то же состояние.

— И я… к Наде.

Поглядели друг на друга с жалостью и… Рассмеялись освобожденно и раскованно.

— Ламару уже видел?

— Нот. Хочешь, пойдем навестим?

— Соскучился, — откровенно признался Отар.

— По Тбилиси? — притворство было моей единственной защитой.

— Нет.

— А, значит, по школе?

— Ох, не напоминай!

— По маме?

— А вот и нет.

Я ликовала: шла — пританцовывала.

— Значит, ты скучал по Левану.

— Нет.

— Все нет да нет…

— Угадай!

— Ужасно трудно!

— Совсем не трудно. Я, например, твердо верю, что по мне скучала одна хорошая девочка.

— А может, она не хорошая?

— Нет, очень, очень хорошая. Такая коза! А глаза ее коричневые с ума сводят!

— Слушай, а твои глаза казались мне в детстве черными!

— Ну вот видишь, какая метаморфоза. Однако ты что? — Отари остановился. — Хочешь сказать, что тебе не нравятся мои глаза?

Он с притворной обидой вскинул глаза к небу, напружинил грудь. Я залилась смехом:

— Да, да, ужасно не нравятся!

— А почему так восхищенно хохочешь?

— С чего ты взял? Вот фасонит!

— А почему бы и не пофасонить? На соревнованиях я взял первое место среди юношей!

— Правда, Отари? Поздравляю!

— А в ближайшие дни начинается набор в авиационное училище…

Я не сводила с него глаз: какой красивый, какой смелый!

— Буду летчиком-истребителем. — Он рубанул ребром ладони воздух крест-накрест, воскликнув при этом: — Джах! Джух!

— А мама разрешит?

— Она в ужасе. Говорит, небо — очень высоко, — Отари рассмеялся.

— Ну и как же?

— Уговорю.

— Тогда надень поскорее пиджак!

— Зачем?

— Простудишься и не сможешь поступить в летную школу.

— Ах ты коза! — И он стал декламировать: — «Ветер, ветер, мокрый снег, на ногах не стоит человек!..»

— Чьи стихи?

— Блок. Поэма «Двенадцать».

— А дальше?

— Не помню. Большая. А еще мне нравится Горький. — Отари остановился. — «О, смелый Сокол! В борьбе с врагами истек ты кровью, но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут…» А знаешь, Горький в 1892 году работал в наших паровозовагоноремонтных мастерских. Это вы в свою тетрадь записать можете.