— Добрый день, дядя Петя, — сказала я и почему-то устыдилась своего слишком звучного голоса. — Мы только что приехали из Урек, там так хорошо…

Он молча кивнул. Руки засновали быстрее. Помолчав, спросил:

— Как здоровье мамы и папы?

— Хорошо! Вы теперь чувствуете себя гораздо лучше, правда?

— Да, уж лучше некуда.

Тетя Катя быстро подошла к мужу, заслонила его от нас. Надя спросила:

— В этом году мы будем во второй смене?

— Не знаю, — ответила я.

Это было ужасно, что все мы, такие здоровые, ничем, ничем не можем помочь ему. Мне было стыдно за то, что у меня длинные, здоровые, блестящие от загара ноги, и я старалась спрятать их под стол, чтобы он их не видел.

Но так неловко я чувствовала себя лишь при первой встрече. Потом мы с Люсей прибегали к Барабулиным по десять раз в день. И о чем только не беседовали с дядей Петей! Я рассказала про Кампанеллу и его книгу «Город Солнца».

— Не писал бы, если бы в тюрьму не посадили, — совершенно неожиданно среагировал на рассказ дядя Петя.

— Почему вы так думаете?

— По себе сужу. Жил я до этого, как со мной стряслось, — кивнул он на одеяло, под которым не было ног, — жил, ни о чем особенно не задумывался. А теперь, к месту прикованный, поразмыслил и многое понял. Эх, дали б мне жизнь снова! — дядя Петя посмотрел на нас, и большие, в темных полукружьях глаза его наполнились слезами. — Темные мы с Катей были. — Он смахнул слезу. — Правда, в деревне жили. Что с деревенских взять? И все же… Я тогда с войны гражданской вернулся. На флоте отслужил. Отвоевался, а ума особенного не нажил. Куда люди — туда и я. Женился я, значит, начал крестьянствовать. А душа все же к правде тянулась. И сдружился я в деревне с одним — избач он был, вот как сейчас библиотекари. А еще их называют завклубами. И рассказал он нам, беднякам, про комсомол. Да так рассказал, что я и еще трое и Катя моя с подружкой в комсомолию записались. Тут нам житья от кулаков не стало. А на станции я с одним грузином познакомился, он про Тифлис рассказал, теплый, мол, и сытый город. После этого мы с Катей про Тифлис промеж собой мечтали, мол, уедем туда, заживем спокойно.

В двадцать шестом году так и сделали. Приехали сюда. На заводе нас хорошо приняли, товарищей появилось — вся Нахаловка. Дали нам работу — мы же комсомолия. А что ничего для земляков не сделали, так тогда нас совесть не мучила. Тосковал сначала по земле. Позже стал виноватым себя перед односельчанами чувствовать: бросил я их, от трудностей убежал. А потом нашел себе оправдание: много, мол, таких, как я. Не всем же геройства совершать.

Сняли мы квартиру тут, у Вардосанидзе, детишки народились. Живем. А по деревне скучаю. На рыбалку ездил не только потому, что нужда. К природе тянуло. Эх! Если б начать жизнь сначала! Да так, наверно, каждый человек думает, когда беда заставит поумнеть. Было бы больше людей с понятием, давно бы у нас жизнь наладилась.

Дядя Петя, помолчав, тихо, сквозь зубы запел:

— «Все мы на бой пойдем за власть Советов…»

Тетя Катя подпевала ему. Они с нежностью поглядывали друг на друга. Было больно и радостно видеть это.

И как же я удивилась, когда Надя пришла однажды к нам в сад вся в слезах.

— Что случилось?

— Папа с мамой поссорились. Сегодня так сильно…

— Не плачь, Надя, не плачь, — я села рядом с ней на скамейку. — Они же раньше никогда не ссорились!

— Теперь ссорятся. Только делают это, когда нас дома нет. А сегодня…

— Но почему, почему?

— Папа сердится, если она надолго во двор выходит. А она говорит: «Не могу все время в подвале сидеть — душно мне. И скучно». Ты же знаешь, Ира, моя мать любит наряжаться. Раньше отцу нравилось, когда она себе что-нибудь шила, а теперь он злится, говорит, что она для Эвгени наряжается и для дяди Резо, который часто к Эвгени приходит. Папа говорит, что мама его разлюбила. Он говорит: «Жить не хочу!» — Надя опять заплакала.

— Почему? Он такой молодой! Ну и что же, что нет ног, он научится ходить на протезах.

— Говорят, они такие грубые, будет больно. Он заранее злится, плачет.

— Но, может, потом…

— Бедный мой папа.

Мы сидели обнявшись, и я как могла утешала. Надя не слушала.

— Домой идти не хочется. А где жить?

В сад вошел Алешка:

— Чего разнюнились?

— У Нади дома неприятности.

— Курить надо.

Мне нравится, что он никогда не пристает с расспросами. Вынул из кармана папиросную бумагу, оторвал четвертинку, вытряс из другого кармана крошки табака на ладонь, закрутил цигарку и, высунув язык, лизнул край бумаги.

— Курить очень вредно, — сказала я.

— Чепуха! А нервы успокаивает. Затянешься раз-другой и — горе с плеч.

Он чиркнул спичкой, медленно, с шиком закурил.

— Эй, дай затянуться! — тряхнула головой Надя.

— Надя, зачем?

— Теперь все равно. Алешка, дай!

Она стала втягивать дым и, не глотая, выпускать его тонкой струйкой. Мне тоже захотелось попробовать.

Пришла Люся:

— И я хочу!

Табака у Алешки больше не было. Тогда собрали сухие листья, растерли их и пальцах, и получилось неплохое курево.

— Ну как, уже не поет сердце? — спросил Алешка у Нади.

— Да, стало легче, — Она закашлялась.

— С непривычки. — а мне нравится курить, — закашлялась и Люся.

Курение не произвело на меня впечатления — было горько во рту и дым царапал горло. Зато я чувствовала себя большой и независимой.

— У нас дома тоже нелады, — сплюнув в сторону, сказал Алешка, — отец психует.

— Опять собрался жениться?

— Шут его знает. Совсем диким стал. Орет ни с того ни с сего.

— Почему люди не могут жить без ссор?

— А вот в городе Солнца никто ни с кем не ссорился, некогда было ссориться: каждый занимался любимым делом и только и думал, как бы побольше радости другим людям доставить.

— Это где такое было?

— В городе Солнца. — И я рассказала про книгу Кампанеллы.

— Неужели так будет при коммунизме? — не верила Надя.

— Да, и еще лучше. Кампанелла ведь писал триста с лишним лет назад. Тогда люди были темные. Мне больше всего нравится, что школ не будет.

— Еще бы.

— Да-а-а. Прямо не верится.

— Представляете: гуляем по улицам, а всякие таблицы умножения и разные правила на стенах домов написаны. Да хоть и не захочешь — все равно в голову войдет.

Алешка опять закурил. Он не очень верил моим словам, он вообще мало чему верил с некоторых пор.

На балкон вышел дядя Эмиль. Постоял. Погладил таскавшуюся к нему Белку. Стал спускаться по лестнице.

— Ай, в сад идет! — я бросила цигарку.

Алешка спрятал свою в горстке руки в карман, Люся, не придумав ничего лучшего, завернула цигарку в подол платья.

Дядя Эмиль постоял во дворе и медленно завернул под лестницу. Ух, пронесло. Обрадовались, развеселились, смотрим: у Люси подол дымится. Еле потушили.

— Давайте жить коммуной, — предложила Надя.

— Как? Где?

— Тут. Построим дом, у нас все будет общее. И никогда не будем ссориться.

— А из чего строить?

— Ха! — Алешка оживился. — Из кирпичей! Две стены уже есть: Нодаркина и прачечной, а две при строим.

— А крыша?

— Из фанеры.

— А где фанера?

— Найдем.

— Около депо?

— Да хоть бы и там.

Мы размечтались:

— В доме сложим печь.

— На окошке поставим горшки с цветами.

— Заведем кур!

— И уток можно. Можно вырыть маленький бассейн…

— А если не разрешат?

— Почему не разрешат, почему?

Позвали Леньку, Веру, Любу, Нодара, и закипела работа: тащили отовсюду кирпичи, Алешка, засучив штаны, месил ногами глину, я подливала воду…

Сделав перерыв, каждый принес из дома еду, уселись кружком. Это был самый приятный, самый восхитительный обед из всех, на которых мне приходилось когда-либо присутствовать. Девочки были предупредительны, мальчики поражали вежливостью.

— Кирпичей мало, — озабоченно сказал Нодари.

— Где б стащить? — соображал Ленька.