— Подсчитывает — значит, напасть собирается, — сказала мама.
— Пусть только сунется, — нахмурил брови Коля.
Нана похлопала его по плечу:
— Правильно, Николя! Ты достойный потомок коммунаров.
На другой день она уже заскучала по Москве и собралась на лодочную станцию. Мы ее не пустили Еще родит там. Дядя Эмиль велел ей совершать неутомительные прогулки, и мы с Люсей повели ее после обеда в сквер. Она смотрела по сторонам и смеялась как иностранка. В сквере кусты со всех сторон обломаны, бассейн давно сухой. Сели на единственную, расшатанную скамейку. Посидели. Потом повели Нану на улицу и показали милицейский пост у хлебной лавки. Милиционера не было ни поблизости, ни вдали. Пана рассмеялась:
— Исчерпывающе.
Всю неделю мы развлекали Нану Как могли: пели ей песни, танцевали перед ней. В выходной день ее развлекли квартиранты.
Взошло солнце, хозяйки развесили на заборе и на проволоке матрацы, одеяла. Повалил дым и пар из дверей прачечной — началась стирка. Бочия уселся под миндалевым деревом. Четыре месяца назад он вышел на пенсию и начал писать стихи. Папа сказал — гекзаметром. Когда Бочия уселся на скамеечку и стал, как всегда, громко декламировать, поминутно заглядывая в раскрытую столистовую тетрадь, мы заторопили Нану, иди, мол, скорей, посмотри.
Бочия, размахивая свободной рукой, прочел:
Если обрушатся стены огромного дивного здания,
То я не увижу вовеки ни солнца, ни света, ни тьмы!
О боги Олимпа, когда бы вы слышать могли бы,
Как в этом вонючем дворе погибает поэт!
Нана вытаращилась на него: такого она не ожидала.
А Бочия, ни на кого не обращая внимания, читал еще и еще. Он спешил. Ведь всю неделю писал не разгибая спины — надо было успеть в выходной день «опубликовать» свои творенья.
Пришла с базара Тоня. Бросила сумку на свой кухонный столик.
— Поэт чертов! — без всяких церемоний громко сказала она. Еще бы. С тех пор как переехали сюда эти люди «с приветом», нет ей покоя и сна. Хоть с фабрики не приходи. — Тут голова трещит и времени в обрез, а еще эта «музыка»! Да замолчи ты!
Услыхав эту реплику, Бочия, не поднимая головы, умолк на мгновение, потом окинул Тоню долгим презрительным взглядом и продолжал, чуть понизив голос:
Советской власти подарил я миллион, когда заря сияла…
— Ври больше, — бесстрастно, заметила Тоня. — Так бы ты и отдал! — Она ловко заправила керосинку, загородила ее от ветерка фанерой.
И снова я пойду работать фармацевтом,
Когда они вернут мне мой мильон!
— Губа не ду-ура, — усмехнулась Тоня, с силой разрубая на доске капусту.
Специалист я всем на зависть…—
продолжал с пафосом Бочия.
— Ой-ей-ей! — иронически отреагировала Тоня.
Они говорили каждый свое, не глядя друг на друга, словно их отделяла стена. Вдруг видим: к Бочии сзади подкрадывается Дарья Петровна. Не успели сообразить, зачем она это делает, а она уже плеснула на него из кружки холодной водой. Бочия вскочил, погнался за женой. Длинный, худой, в болтающейся на костлявых плечах полосатой пижаме, он был так комичен, что все мы просто визжали от смеха. А Нана схватилась за живот. Хотели отвести ее от окна, но она оттолкнула — во дворе шел настоящий бой. Дарья Петровна, схватив шланг у прачечной, направила на мужа струю воды. Бочия вырвал шланг и хлестнул им жену. Она с визгом наутек. Он за ней. Не догнал, схватил в бессильной ярости кастрюльку с Тониной керосинки.
— Тпррру! — закричала Тоня. — Эй, эй!
Лаяла Белка. У заборов хохотали соседки, во двор с улицы заглядывали прохожие.
Бочия поставил кастрюлю на место и ринулся к своей керосинке. Дарья Петровна заголосила. А он прыгнул в галерею и заперся там.
— Открой! — забарабанила она в дверь кулаком. — Думаешь, я не замечаю, как ты хочешь кому-то поправиться?
— Пошла прочь! Не открою!
— Я же о тебе забочусь, глупый! Кто же, кроме меня, остановит тебя, дорогой?
Он не ответил.
— Э-э, когда умрешь, только я одна буду тебя хоронить и оплакивать! Думаешь, ты кому-нибудь нужен?
Тишина.
— Бочия!
Тишина.
— Он лег спать, — сказала Нана.
Все рассмеялись и начали комментировать ситуацию по-грузински и по-русски. Дарья Петровна окончательно расстроилась:
— Бочия, ты что, правда лег спать, а я?
Тут уж все покатились со смеху, а Дарья Петровна будто ничего не видела и не слышала.
— Бочо, золотце, — вкрадчиво начала она, — отвори мне. Разве и пошутить нельзя? Что я, хуже других — ты со мной совсем не разговариваешь, а для других стихи пишешь.
Бочия ответил руганью. От крика он сразу охрип и осип.
— А-а-а! — заполыхала она гневом. — Ну подожди! Я сейчас милиционера приведу!
— Приведи!
— Приведу!
— Иди ты со своей милицией знаешь куда?
— А я им скажу, что ты нас посылаешь…
— О, чтоб тебя!..
Она засеменила к воротам. Мы, дети, за ней. На посту милиционера не было. Алешка заглянул в хлебную лавку, а он там.
— Вано, — сказала Дарья Петровна, — арестуй моего мужа.
— Что случилось?
— Он милицию ругал.
— И из-за этого ты сюда бежала?
— Нет, не из-за этого. Он меня побил.
— Это который? — повернулся милиционер к продавщице.
— Поэт, — кокетливо ответила она.
Милиционер попытался обратить все в шутку. Ему это иногда удавалось — после учреждения на Лоткинской милицейского поста жители по всяким пустякам обращались к постовому, и он уже изучил их психологию. Он сказал, что Дарья Петровна должна беречь здоровье, все в районе начнут умирать без ее помощи, а это непорядок… Но Дарья Петровна, обычно неравнодушная к лести, не сдалась. Она зарыдала самым натуральным образом. Тогда он, поняв, что так просто от нее не отделаешься, бросил еще один многозначительный взгляд на продавщицу и зашагал в наш двор. Вошел, револьвер на боку.
— Дети, по домам! — заволновались взрослые.
Постовой постучал в галерею Бочии.
— Аткривайтэ! — сказал по-русски.
— Чтоб ты сдох! — ответил по-грузински Бочия.
— Аткривайтэ, торе…[41] — сразу перешел на грузинский милиционер.
Может быть, его тон и убедил бы Бочию, но в разговор вмешалась Дарья Петровна.
— Бочо, золотце, — заворковала она, — отопрись, родной, я тут, ничего он тебе не сделает!
Услышав голос жены, затворник как с цепи сорвался. Он стал проклинать ее — «всесоюзную и районную сплетницу», а заодно и республиканскую милицию.
Постовой объявил об аресте Бочии:
— Именем закона…
Бочия сразу отпер дверь.
Одевался молча. Жена молча подавала одежду, чистые носки, носовой платок. И все же не утерпела:
— Проклятая милиция. На посту не стоят, где-то время проводят: ха-ха-ха, хи-хи-хи! — передразнила она с ужимками.
— Вах, какая женщина! — картинно повернулся к нам милиционер и повел в милицию обоих.
Держали их там недолго. Вернувшись, Бочия снова сел во дворе на скамеечку, стал озабоченно просматривать стихи и делать на полях тетради пространные заметки, Дарья Петровна долила в керосинку керосин и, примостившись на пороге галереи, начала усердно толочь в деревянной ступке специи.
Ночью у Наны начались роды. Все вскочили. Немедленно в роддом! А на чем ехать? Трамваи не ходят. До вокзальной площади пока добежишь, дважды можно успеть родить.
Разбудили Дарью Петровну. Она пришла, густо намазанная кремом и с папильотками на волосах:
— Ну вот видите? Ни одно хорошее дело не обходится без Дарьи Петровны.
Нана глядела с недоверием. Детей отослали по комнатам спать, но какой там сон: из галереи поочередно доносились то громкие стоны, то смех. И, по-моему, громче Дарьи Петровны смеялась роженица.
