Кого-то, пожалуй, — вообще не трогают?

Иначе в Нальчике. Хоть заметней был пиетет перед приехавшим из Железноводска, где старые болячки подлечивал, Сергеем Филатовым, главою Фонда социальных и интеллектуальных программ, под патронажем которого выходил сборник северо-кавказских рассказов, заметнее был и спрос: мол, вы же тогда были рядом со «всенародно избранным», вы всё видели и многое слышали — неужели так-таки нельзя было избежать и войны в Чечне, и всего того, что вслед за нею потом последовало? Заговорили и о его книге мемуаров «Совершенно несекретно», в которой он пытался достойно и по возможности беспристрастно объяснить то непростое время, когда ему довелось быть главою администрации Ельцина.

Уже на банкете одна из немногочисленных женщин как бы простосердечно воскликнула: мол, понимаем так, что выпуском этого сборника и другими миротворческими акциями вашего Фонда стремитесь возместить возможный ваш по отношению к горцам недосмотр, проявленный тогда на столь высоком посту?

О, этот кавказский этикет, этот «адыге хабзе», смирявший некогда неистового царя Ивана Васильевича, связавшего свою судьбу с юной черкешенкой Гошней Идаровой, в святом крещении Марией Темрюковной, а судьбу Руси — с Кабардой. С нынешней Кабардино-Балкарией, рядом с которой, как со старшей, всякого на своем веку повидавшей, сестрой, держатся и неуёмная Карачаево-Черкесия, и вроде бы тихонькая скромница Адыгея!..

Как знать, может быть, Филатову давно нужны были эти достаточно мягкие, но прямо, без обиняков сказанные слова? Сдаётся, что с благодарностью за понимание он потом на них искренно отозвался…

…А Элик мне, в очередной раз накрепко «завязавшему», подкладывал на тарелку то бочок «куриной богини» — индейки, обильно полив его острым соусом, то ломтики да кружочки духовитого кабардинского сыра, который ну, прямо-таки требовал к себе и зеленого лучка, и петрушки с кинзой, и тархуна с укропом…

— Не пьёшь, так хотя бы закусывай! — наставлял Элик. — Конечно, всему этому далеко до тех борщей, которые варила нам Нина Будённая…

Никак он не мог успокоиться — может, тогда, на Алтае, в этой деревеньке с таким свойским по тем-то временам названием Никитовка мы, и в самом деле, пережили самые светлые свои времена нашей молодости?

Ещё в поезде, между песнями под гитару в теплушке с нарами, Нина и Юла предупредили нас: пожалуйста, мол, не выдавайте нас, не говорите, что и Буденная, и Хрущева — те самые. Иначе тут же со всей округи начнут свозить жалобы, а отцы категорически запрещают нам брать их: мол, это не ваше дело!

Кому оно, и правда что, непонятно?

И безудержный матерщинник дед Никита, первый к нам подступивший с расспросами, тут же получил насмешливый отпор:

— Да ты что, дед, что ты, Никит?.. Умный же вроде человек!

— Дык я и сам имя, тра-та-та, говорю, нашим бабам: если ба они были те, тут ба и охраны, тра-та-та, нагнали, и поваров, тра-та-та, навезли, и спальных, тра-та-та-та, вагонов…

— Скажешь тоже: какие вагоны, если железной дороги к деревне нет?

— Проложили ба! — восклицал дед Никита. — Долго, штолича? Или ба на стальных листах тракторами приташшили — как у войну. А то ить у черных кухвайках ходють и у соломе сплять… А что едять-то?

Вот с этим-то с последним, с едой, было у нас, и действительно, плохо.

Запасы домашней, конечно же, вкуснейшей провизии, принесенные к поезду сердобольными родителями студентов-москвичей пошли само собой в общий котел и скоро закончились. Шоколад остался только у одного, кто потихоньку ел его по ночам под одеялом: все на него глядели с нескрываемой жалостью.

От колхоза нам полагалось мясо, картошка и капуста, но всё это так и оставалось нетронутым: готовить в бригаде было некому. А работа между тем пошла жаркая…

— Жрать хочется зверски, девки! — называл вещи своими именами Лёва Лебедев, долгие годы работавший потом в «Правде» заведующим спортивным отделом и каких только яств во всех уголках мира не отпробовавший. — Неужели никто из вас не умеет готовить?

— Ты ведь у нас деревенская, Нина! — сказал, помню, огненно-рыжей тогда Нине Деревянкиной, которая четверть века спустя принесла в редакцию «русской советской прозы», которой я тогда заведовал в издательстве «Советский писатель», сборник своих достаточно широко идущих по стране пьес. — Неужели тебя мама не научила?

— Этому — нет, — тихо ответила огненно-рыжая Деревянкина.

— А чему научила, Нинк? — послышалось ехидное.

— Да, ты прямо скажи товарищам!

— Не отпирайся, да!

Ясное дело, что мы тогда с успехом утешались вещами призрачными, и юмор наш в ту пору был, и действительно, спасительным.

И тут вдруг из этой самой соломы поднялась Будённая и робко, будто нарочно врастяжечку, спросила:

— Можно я вам готовить попробую, мальчики?..

— А ты умеешь, что ли?!

— А вы увидите, — продолжала она своим удивительным тогда, ну, прямо-таки сокровенным голоском. — Если после первого борща наш дружный коллектив оставит меня в живых, я — согласна…

Вот это прекрасно помню: как раненько растолкал Олега Дмитриева, Олежку, и мы с ним, как два уже опытных бродяги по просторам великой Родины — у меня за плечами было две геофизических экспедиции и одна у него — растопили на стане печку, из колодца с журавлём натаскали в бочку студеной воды, накололи приличную горку березовых полешек.

С каким нетерпением ждали потом на току новоявленную свою повариху, которую вместе с её первой продукцией должен был на телеге доставить наш друг дед Никита!

И что бы вы думали?

Когда это случилось, наконец, и алюминиевые миски перед каждым из нас стали доверху наполняться самым настоящим — причём тут «украинский», разве на Кубани он хуже?! — борщём, раздался такой дружный треск за ушами, что в нём тут же утонули наши все и всяческие сомнения…

А каша, каша с бараниной?!

Каждый день мы с Олегом вставали всё также рано и поднимали двух-трех помощников, которые должны были обежать ближайший лесок в поисках ещё не замерзших грибов или позычить в деревне заказанной нашей поварихой сметаны и зелени.

Есть мы стали как на убой. Более того: решением общего собрания дед Никита был дружно повышен в должности — переведен в снабженцы, а кнут он торжественно вручил Нине, уважительно сказав перед этим:

— И в лошадях она, тра-та-та, понима-а-ат — надо жа!

На телеге с баками и с бачками Нина приезжала на ток теперь одна, сильно однажды запоздала и, смущаясь, потом объясняла:

— Хотела путь спрямить, мальчики, но перепутала дороги, уж вы меня простите!

Такого-то повара да не простить?!

Как-то увидал, что две высокопоставленные, чумазые от работы на кухне да на току подружки — Нина и Юла — таинственным шепотом о чем-то друг дружке напоминают и тут же обе начинают посмеиваться: ну, так от души!

Юлу, с которой тогда и впрямь были особые отношения, шутливо попросил: мол, посвяти?..

— Только никому больше! — поставила она условие.

— Могила! — пришлось произнести.

Может, давно уже, как говорится, истёк срок давности, и я могу теперь это рассказать?

Не только Элику, которому тогда ни о чем таком не говорил, — всем.

— Отец просил её писать письма, и Нина написала, что она теперь повариха. Как готовит, всем нашим нравится, и еду теперь, чтобы немножко отдохнуть да с нами пообщаться, возит сама, — тихонько посмеиваясь, стала Юла рассказывать. — Так и написала: папа, я теперь заодно и конюх!.. И написала, как она заблудилась в степи… Знаешь, что ей Семён Михалыч написал в ответ?.. Молодец, Нина, что хорошо готовишь, что сама на телеге возишь еду ребятам, но в степи, пожалуйста, больше не блуди!

Ну, ещё бы!

Они были второкурсницы, знаменитый профессор журфака Константин Иоакинфович Былинский, знаток стилистики, уже успел их кое-чему научить, а тут вдруг — этот «перл» народного маршала, не Бог весть какого, конечно же, грамотея… Но почему через столько-то лет всё это не только вызывает невольную улыбку, но греет душу? Не потому ли, что кто теперь из новой, тра-та-та, как говаривал дед Никита, элиты отпустит свою восемнадцатилетнюю дочку с ватагой ровесников не в швейцарский Куршавель развлекаться, а в глухую алтайскую деревеньку — вкалывать?