Потому что как в таком случае говорить и об аварце Газимагомеде Галбацове с его «Сонетом», и снова о кабардинцах — о главном моем беззаветном и бескорыстном помощнике Тенгизе Адыгове, не только давшем в сборник свои полные глубокой поэзии философские «Диалоги», но и открывшем для меня творчество младшего своего земляка Амира Макоева, которого я теперь при каждом удобном случае откровенно и чуть не торжественно «пропагандирую»: достоин!
Так как же это всё, с чистым, неиспорченным русским языком-то, понять?
В московской клоаке чуть не начисто исчез, а тут вдруг, на Северном Кавказе, как вырвавшийся на волю горный родник щедро проявился?
Или — не вдруг, нет?
И многое мне стало в те дни приоткрываться, и чуть ли не мистическим образом в единую картину складываться…
Разве этого нельзя было ожидать?
Когда началось это самое, на котором недаром в речи своей споткнулся Элик, «в-возрождение», чуть ли тут же сделалось ясно, какая опасность нависла над Русским Духом, много лет скреплявшим страну куда прочнее «бессмертного учения». Наблюдая за стремительным разрушением наших нравственных ценностей, не раз тогда думал: а погодите-ка, ребятки!.. Уж Северный Кавказ-то с его кровной приверженностью тысячелетним горским традициям, вам будет явно не по зубам.
Кавказ, был я тогда прямо-таки яростно убеждён, — общая наша крепость. В ней укроемся, как старинные насельники в минуту опасности укрывались в горах, в ней, в этой крепости, сохраним характер и волю. Мы ведь не только всю жизнь дрались: братались шашками. Но не было ли такого, чтобы Россия заслоняла Кавказ в годину горя?
Теперь настал черед горцев: их час!
Как раз в это время умерла в Москве жена Аскера Евтыха Валентина Николаевна, его Валечка, которую он так трогательно, так беззаветно любил, и я для себя ввел правило: звонить своему старшему другу ежедневно, хоть недолгой беседой, да отвлекать его от горьких дум, скрашивать одиночество. Сколько мы с ним тогда переговорили о надвинувшейся на всех на нас грозной беде… аукнулось пугавшее когда-то округу название русской крепости — как беспощадно-громко аукнулось!
Только потом уже пришло ко мне запоздалое понимание, с какими двумя Великими Горцами дружил тогда: вторым был всемирно известный наездник, народный артист СССР Ирбек Кантемиров. Его только что избрали главой многочисленной в Москве осетинской диаспоры. К шлейфу тянувшихся за ним особенно трудных в те годы хлопот о выкупленном из цирка преклонных лет жеребце — сам лишенный достойной пенсии, не мог себе позволить Ирбек, чтобы от голода и бедности страдал терпеливый и верный работник, многолетний его напарник, чистокровный «араб» Асуан — так вот, к собственным бытовым да семейным его заботам прибавилась теперь эта, и до того бывшая для него всегда главной: забота о духовном облике земляков, о соответствии их тому рыцарскому образу, о котором так много было ими самими во все последние годы громко говорено…
Однажды на московской улице, когда подошла наша с ним очередь занять подкатившее такси, нас опередил молодой бойкий кавказец. Я тоже взялся за ручку передней двери и кивнул на стоявшего неподалёку Ирбека:
— Постыдился бы старшего!
— Наверно, он и дома, на Кавказе так поступает, — с дружелюбной и будто извиняющей парня усмешкой проговорил Ирбек.
Но у того вдруг вырвалось:
— Здесь не Кавказ!.. Если я тут в Москве начну…
— Начни! — очень твердо сказал мой друг. — Непременно — начни… Не знаю, кто твой отец, но мой всегда говорил: не стесняйся поступать по высокому горскому обычаю — тогда Москва и о своем обычае вспомнит!
Об этом уже писал: как мы с ним вроде и в шутку, и очень всерьёз условились блюсти в столице, несмотря ни на что, горский этикет и что из этого вышло.
Перед семидесятилетием Ирбека позвонил старому другу Валерию Евсееву, редактировавшему тогда элитную газету «Ночной клуб», попросил о поздравительной статье в честь знаменитого наездника, для которого джигитство было не только профессией — было образом жизни. Сам статью написал, сам в редакцию отнёс, но перед публикацией вычитать не успел, доверился молодым журналистам… Рано утром спустился вниз со своего двенадцатого этажа, взял экземпляр «Ночного клуба», уверился, что моя статья есть, и попросил дать ещё десяток номеров. Но каково же было моё изумление, когда в рассказе о нашем с Ирбеком братском договоре о верности старому этикету вместо слова «горский» стояло иное: «городской».
Схватился за телефонную трубку, и сдававшая статью в набор молодая сотрудница «Ночного клуба» тоже вдруг изумилась: думала, у вас опечатка, потому и поправила… А что, мол, и правда, есть такой этикет: горский?
Я еле сдерживал себя:
— Он-то как раз есть! Но неужели станете меня уверять, что нынче имеется и городской этикет? Это что же в нём: в какой руке тринадцатилетней крохе держать бутылку пива, а в какой — сигарету?!
Но как было бы славно, если бы молодая сотрудница «Ночного клуба» была в Москве исключением — куда там!
Попадись похожая фраза нашим многоопытным законодателям в Государственной Думе, и они тут же чохом проголосуют за эту поправку: учитывая приоритет общечеловеческих ценностей и толерантности ради, предлагается заменить всё горское на всё городское! Кто — за?
И против будет, конечно же, один «сын юриста»…
Но «Лимонадный-то Джо» оказался куда хитрей и проворней нашего насквозь проспиртованного Вани. Потому-то всё с Кавказа и началось?
Как и вся остальная Россия, этот самобытный край оказался не готов к «нейлоновой войне», к изобилию заморских товаров, к испытанию тем самым, что сами западные социологи давно называют: «потреблятство».
А с этим пришли и все остальные прелести «свободного мира».
И кавказская крепость тоже не устояла?..
В прошлом году ранним летом ехал привычном рейсом междугородного автобуса «Краснодар-Майкоп». Адыгеец-водитель то и дело останавливал, чтобы подвезти голосующих на обочине аульских земляков, в основном женщин средних лет да молодёжь, которая обычно толпилась потом в проходе.
Но вот вошли двое, как будто символизирующие весну и осень это щедрой земли: сияющая юная внучка и строгая бабушка в очень уважаемом возрасте.
На передние ряды бабушка глянула, как глядит, может быть, самый большой начальник из комитета «Антитеррор»: чрезвычайно сурово и вместе беспомощно. Причина этого тут же явилась: в виде голого пупка полураздетой внучки. Бабушка сперва, пожалуй, хотела пропустить внучку подальше внутрь, но что-то там вдруг насторожило её, опытным сердцем почуяла опасность и снова подтолкнула её вперед, повернулась ко всем спиной и как будто нахохлилась над неразумной девчонкой, защищая её от посторонних взглядов.
Но этого ей показалось мало: одною рукой держась за спинку сиденья рядом, растопыренной ладошкой другой она взялась заботливо прикрывать открытую полоску тела на пояснице у внучки… а-енасын!
Куда там посмеиваться — я чуть не плакал.
Разделяю твою боль, милая зиусхан! Как тебе сочувствую, поверь…
Но разве хватит теперь наших ладоней, чтобы прикрыть весь тот позор, который не тут начинался, но — в бесстыжей Москве.
И, может быть, только это ещё и осталось живо: так и не сломавшаяся в смутные времена, давно объединившая нас русская речь.
Как тут снова не вспомнить известное: вначале было Слово…
И в начале давно назревшего возвращения к традиционным, тысячелетиями проверенным ценностям, — тоже Оно, вместе собравшее нас теперь в Нальчике.
Сколькие теперь на матушке-земле, разговаривая с нами, произносят: мол, давайте будем поступать цивилизованно. И думаешь с печалью: к чему призываете? О какой цивилизации говорите? О вашей, ещё почти без корней, пиратской, разбойничьей или о той, какую тут никаким историческим ветрам согнуть не удалось: о кавказской цивилизации?
На презентации сборника осенью в Москве, в большом зале Центрального дома литераторов, который именуется теперь писательским Клубом, было куда спокойней и в зале, где трибуну ну, будто оккупировали политики недавней, ельцинской, так скажем, волны, причастные, как не ряди, к бедам Северного Кавказа… И было потише на фуршете в крошечном Пестром зале… в столице эти беды ощущаются куда меньше?
