— Лежит дома, я её в почётную грамоту засунул! В самую красивую. Не пропадёт!

— Ты их ещё не выбросил? — насмешливо поинтересовался Гогуноков Аскер.

— Ты скажешь! Разве ты выбросил свои медали за фронт!

— Почему — медали? Там и ордена есть!

— А разве у меня — одни грамоты?

— Хорошо, что Русланчик, сын Спиртзавода, дома оказался, никуда не уехал, а, говорит, собирался в тот день, — с задумчивой лаской вспомнил Киримизе. — Они там тоже наверняка вспоминают нас в своей Мексике.

— В Мексике, я так до сих пор не разобрался, или всё-таки… как эту другую далёкую страну?

— Это я тоже записал, там лежит, но я и так помню, — расправил плечи Мосхаб. — Эта далёкая страна — Аргентина!

— Надо же было этому переводчику так набраться! — со смаком произнёс последнее слово Аскер по-русски. — Так и не мог потом сказать толком!

— К-какой от него толк? — весело поддержал его Киримизе. — Если я сам, лично, переводил ему потом, что говорили нам чужестранцы, а один чужестранец, такой, самый чёрный и самый носатый, может, помните, — я сам это лично слышал, переводил ему наш язык!

— Русский, что ты хочешь, — небрежно бросил Мосхаб. — Черкес не может так напиться!

— В голосе у Киримизе послышалась невольная ревность:

— Не может?!

Установилась долгая тишина, потом Гогуноков Аскер значительно и твёрдо сказал:

— Настоящий черкес всё может.

И е-ей, недаром всё-таки Дунэй называется Большим: нет, недаром.

И недаром раз в год появляется над маленьким Гатлукаем Первый Жаворонок: об этом напомнить.

Позвонил Саиду Лорсанукаеву: мол, надо бы повидаться — отдам тебе маленький рассказик «Три пирога», который напечатал наконец-то «Роман-журнал XXI век».

— Надо! — горячо откликнулся Саид. — Давно надо: «трехстороннюю» встречу осетина да казака с вайнахом он вспоминает часто — жаль, что не можем снова теперь собраться в том же составе… мир праху великого джигита Ирбека Кантемирова и светлая ему память!

Повидаться договорились через неделю: Саид сам позвонит, предложит день и час встречи…

И тут он пропал.

Разыскивать его я не стал, сложилось так, что было тоже не до того, а после уехал сперва на Кубань, в свою Отрадную, потом надолго застрял в Майкопе у родни да у черкесов, у кунаков.

«Болел Саид, причем сильно — не дай Бог никому так болеть! — сказал мне наш общий товарищ Володя Ряшин, когда через полгода я вернулся в Москву. — Пожалуй, на краю был, еле вытащили. Печень его давно прихватывала, а тут началось такое обострение — не обойтись без операции, но наши хирурги отказались. Специалиста в конце концов нашли во Франкфурте, но клиника запросила такие деньги!.. Хорошо, скинулись земляки-чеченцы и Дума маленько помогла — он был тогда уже помощником Селезнева, Саид. Из Германии вернулся еле живой, но сейчас начал отходить помаленьку, уже берет трубку — позвони ему, он спрашивал, как ты и где.»

И вот сидим в необжитом кабинетике Саида в Государственной Думе: я только что вручил ему экземпляр журнала с подборкою своих «Газырей», а он уже успел отдариться только что отпечатанной в издательстве «Воскресенье» книжкой «Дожди меняют цвет»… да что там книжкой — огромной книжищей!

— До электрички как-нибудь дотащу, а там сын меня должен встретить, — пошучивал, принимая прекрасно изданный увесистый том форматом больше обычного. — Как ты-то ее донес — тоже небось твой Асланбек привез тебя и поднял твои «Дожди» на этаж… или — «своя ноша не тянет»?

— Ноша, да! — откликнулся он таким тоном, что было ясно: истолковал мои слова на свой лад. — То, что всю жизнь в себе носил, это ты — точно! Здесь собрано практически полностью, что когда-то было опубликовано и на Кавказе, и в центре: детство, ссылка в Казахстан, возвращение, схватка с партийными чиновниками и люди, люди — Чечня мирная и Чечня военная… встречи с Джохаром, когда я ему сразу сказал: э, нет!.. С Басаевым, который был тогда другой парень… с полевыми командирами и с нашими генералами… да вот, дай-ка…

О, родной мой Кавказ!

О, спаявшая нас потом и кровью моя Россия: вон как все переплелось в тебе, как срослось!..

Чувства явно переполняли Саида: характер из тех, какие называем взрывными.

— Торжественно обещаю прочесть в кратчайшие исторические сроки, — не выпуская «Дожди», сказал я на той же полушутливой ноте. — Обещаю!.. Но что мы с тобой за люди? Так нас с стобой перестанут числить кавказцами: нет сперва — о здоровье, сразу о книжках… как ты?.. Володя Ряшин мне рассказал, и я порадовался и за тебя, и за твоих земляков: все-таки здорово, что собрали деньги, отправили тебя в этот немецкий госпиталь…

В голосе у Саида послышалась скрытая усмешка:

— Кое-что мне там пришлось и самому собирать…

— Не хватило?

— Тебе расскажу, — сказал он по-дружески ворчливо. — Поймешь, чего не хватило… кому из нас…

На какое-то мгновение смолк, а когда заговорил, то голос его стал крепнуть, а глаза будто набирали молодечества, которое тут же источалось на все вокруг:

— Понимаешь: эти проклятые зеленые бумажки были уже у них. Но дело оказалось настолько плохо, что профессор, немец в последнюю минуту говорит: хоть вы и подписали бумагу, что согласны на любой исход операции… что ответственность будет только на вас… решиться я не могу: не сомневаюсь — не выдержите. И тогда, знаешь, что?

Он снова смолк, а я, вроде бы понимающе, спросил:

— Тогда тебе и пришлось?..

— Пришлось! — сказал он громко. — Пришлось. Смотрите, профессор, я закричал. Смотрите, как перед смертью вайнахи пляшут: ас-са!.. И посреди кабинета лезгинку как ударил!

— Лезгинку?.. Ты?!

— Откуда силы взялись… я в жизни так не плясал, как тогда!.. Конечно, не весь танец. Упал на одно колено перед красивой секретаршей, у которой только что эту бумагу подписал. Смотрю на нее, как джигит смотреть должен, а она за сердце схватилась, в кресло падает… Крепко поцеловал ее, оборачиваюсь к профессору: как вы решите, доктор!.. Но я готов. А он — почему-то шепотом: немедленно в операционную. Немедленно!..

…Ехал я потом в полупустом вагоне электрички, держал «Дожди» Саида в руках. То подносил поближе, вчитывался, а то по старой профессиональной привычке принимался листать, пытаясь угадать наперед, что же это все-таки за книга, чего в конце концов стоит… Опять склонялся над текстом и опять, оставив закладкою большой палец левой, прикрывал том задней обложкой, пристраивал на коленях и невидящими глазами подолгу смотрел в окно…

Снова вдруг вспоминал как бы полунасмешливый рассказ Саида о стремительной лезгинке посреди чинного кабинета профессора в благопристойном и дорогом немецком госпитале, и начинало казаться, что одна эта маленькая история — как стальная пружина сжатая, как неистребимый зародыш тугая и плотная — сама по себе стоит этого любопытного и глубокого, я уже успел понять это, наполненного болью отзывчивого сердца тома… или не так, не так?.. Она — как бы некая концентрация всего в нем написанного, естественное его продолжение… естественное?!

Легко сказать.

Само собой, что этот маленький рассказ о несгибаемом мужестве пишу после того, как прочитал «Дожди меняют цвет» целиком: я ведь как бы искал в ней не только личностную разгадку Саида, но и некую общую чеченскую тайну, которая, конечно же, есть… Сказать при этом, что есть она у чеченцев как есть у всякого другого народа, хоть многочисленного, а хоть малого по числу — значит, ничего не сказать.

Какая это тайна? В чем именно заключена? Как ее понять? Как, не посягая на чужое достоинство, сделать ее безвредной для нашего взрывоопасного мира? Как ее «в мирных целях» использовать?

Прежде всего — во благо истекающего кровью Отечества…

А любопытное дело, правда: в былые времена на Кавказе жизнь путника почти напрямую зависела от того, верно ли он угадывал в приближающемся всаднике кабардинца либо, предположим, лезгина…