— Без нужды не вынимай — без славы не вкладывай, так да?.. Хвастать не буду, но она у меня одна тысяча восемьсот девяносто первого года. Земляки подарили…

— Не отрываетесь от родины?

— Ансамбль так и зовем: донской! Нельзя нынче отрываться!

Согласиться пришлось:

— Никак нельзя!

— Вон эти, рижанки, — вздохнул Борис Александрович. — Правда, они не сами, их оторвали от нас насильно… Пошли в пляс, и тут же смутились, стали…

— Молодцы, что поддержали их!

— Да как не поддержать?

— Между прочим, ваши ребята опять разлетались? — спросил. — Выхожу на крыльцо, а они — ну, прямо над головой…

— «Стрижи»-то наши, стрижи? — не только повеселел есаул — как бы даже слегка загордился. — Говорят, завезли к нам горючку, да… хорошо завезли! Зарплату ребятам поприбавили: опять мы — летающие казаки!

— Слава Богу! — сказал как бы обычное, но Николаевцев так истово перекрестился, с такой суровой верой стали осенять себя крестным знамением его соратники, что я тоже хоть запоздало, но твердо понёс ко лбу щепоть…

— Даст нам Бог, да-аст! — уверенно проговорил есаул.

Купил Василисе метровую, цвета серебра с голубым отливом, рыбину — наполненная гелием, высоко покачивалась на длинном шнурке. Поглядывал на неё, раздумывая, как легче с ней в электричке, как потом пойду через лес…

Рыба, рыба — символ раннего христианства.

Вспомнил крестившего внучку в монастыре с особой торжественностью иеромонаха, отца Феофила, вспомнил семитомный его, подаренный нам «Букварь» с надписью: «В народе говорят: терпи казак, атаманом будешь. Терпите и вы, атаманы — христианами станете! Терпите и молитесь.»

Как хорошо, что был нынче не в дороге, не на Кубани или в Сибири — был тут…

Не приехал черкес-кунак — ну, да все ещё, будем надеяться, впереди.

Накануне разговорился с его учительницей «русского языка и литературы», можно считать, с Еленой Петровной Шибинской, которая работала когда-то в педагогическом училище, куда приехал Юнус поступать из своего Гатлукая… Давно кандидат филологии, профессор, преподает теперь в Адыгейском университете, а все не спускает глаз со своего ученика и питомца: первая читает его и первая, если вдруг что не так, поправляет. Первая о нем пишет. Да с какой любовью и пониманием!

Моя учительница так и живет в станице, видеться с Юлей Филипповной приходится редко, и частицу уважительной и благодарной любви к ней как бы перенес на Елену Петровну, с которой приходится часто разговаривать, обсуждать общие с ней теперь литературные дела.

Как-то, рассуждая о «Вольном горце», сказал ей: если бы лет пятнадцать-двадцать назад кто-нибудь сказал мне, что стану писать о Пушкине — и правда бы, не поверил. Не тот у меня для этого «послужной список»: сибирская стройка с «р-рабочими», с пролетарскими романами, южная кубанская проза, московское житьё, в котором отводил душу то с казаками-фольклористами, то с осетинскими джигитами, цирковыми наездниками… Нет-нет, да — «отхожий промысел» где-либо в Череповце, в Ижевске, в Старом Осколе. Что ещё добавить? Что я — толмач-переводчик с черкесского?.. И вдруг, вдруг!

— Да ведь знаете, как бывает, — с какою-то сокровенной ноткой ответила Елена Петровна. — Живет себе человек живет. О Боге вроде не думает. А потом вдруг однажды вроде бы ни с того, ни с сего в церковь идет и крестится: созрел. Считайте это своим литературным крещением!

Как хорошо-то сказала, Господи!

Может быть, и поздновато, да что ж теперь: так случилось.

В церкви окрестили давненько, а вот Пушкиным «окрестился» только что!

И эти люди, пришедшие сегодня на Пушкинский праздник, приехавшие кто издалека, а кто не очень — может быть, они тоже, сами того не ведая, нынче окрещены как бы заново?

А то ведь перед этим — все о Кавказе, о пушкинском миссионерстве там…

Самой России, Руси нынешней так давно уже надо торжественно и самозабвенно заново окунуться в Пушкинскую купель!

Хотел было шагнуть к тому ларьку, где продавались, будь они неладны, эти ковбойские шляпы, поинтересоваться, бойко ли шла торговля, а потом вдруг остановился: ещё чего!..

Посмотрел на Василискину рыбину, которая покачивалась себе, как маленький дирижабль: ей все там небось видать сверху…

Но и так, самому, сколько в море голов не вглядывался, ничего похожего не увиделось… что ж тут!

Так и должно было.

Сам здешний дух заставил снять чужую шляпу.

Перед своим Гением.

Рассказал о нем Миша Плахутин, когда в его машине возвращались в Москву из-под Звенигорода…

Лет пятнадцать спустя, уже после того, как вместе съели побольше соли, я вдруг подумал: а не о себе ли он тогда мне рассказывал?

Уж больно похожи необыкновенные приключения Русского Мальчика на его, Мишины, а что у Миши всегда такой тихонький, такой благостный, такой доброжелательный вид, это ещё ничего не значит, мало ли. Во-первых, старая школа, воробей стреляный, а во-вторых, — когда его вижу-то?.. Когда на неделю-другую прилетает из своей Касабланки и в первые дни чуть ли не всему подряд на родной-то земельке радуется и от этого прямо-таки лучится.

Но зачем бы ему в таком случае разыгрывать тогда это представление с заездом к матери старого его друга?

Не знаю, почему, но это я помню почти по минутам — как ехали по Можайке, как перед Немчиновкой в деликатной своей манере он извинился и попросил: не буду я против, если на несколько минут заедем к одной старушке?

Остановил «жигуленок» возле древнего, с обшарпанными стенами двухэтажного дома, взял заранее приготовленную бумажную сумочку с какой-то малой поклажей, скрылся за углом…

После я выговаривал ему: почему о Русском Мальчике он рассказал мне после того, как вернулся, и мы поехали дальше?

Разговорился бы перед этим, и я бы наверняка пошел с ним взглянуть на старенькую маму Русского Мальчика и на этот её чудесный крошечный огородик, в котором сколько и чего только не растет.

А так — они появились из-за угла: широкий в плечах, приземистый Миша и прямая, высокая, совершенно седая, но с моложавым, как мне показалось, лицом и внимательными глазами очень пожилая женщина в традиционной, поверх домашнего халата, стеганой безрукавке, в шерстяных, несмотря на летнюю жару, высоких носках и в теплых, с опушкой, домашних тапочках.

Миша что-то сказал ей, обнял, прощаясь, а она перекрестила его, и все осеняла потом неспешно щепоткой, пока он шел к машине, и потом уже, когда «жигуленок» тронулся, — вслед.

— Ты знаешь, что в этих местах была дача Паулюса? — спросил Миша тут же, как мы отъехали.

— Того самого? — уточнил я без особого интереса.

— Да, фельдмаршала.

— Знал, что под Москвой, а где — нет, не знал.

— Надо было показать тебе, уже проехали.

Я поддерживал разговор:

— Видно с дороги?

— С дороги не видать, в глубине. Да и кругом все изменилось… просто вспомнил, что сперва эта дача, а потом уже Витин дом.

— Витя — это кто?

— Русский мальчик, — сказал Миша и плечи у него слегка приподнялись. — Никогда тебе не рассказывал? К его матери мы сейчас заезжали.

— К бабушке тогда? Если мальчик…

— Нет, Мальчик — это у него прозвище. Со школьных времен. Как бы сказали теперь: кликуха. Полностью — Русский Мальчик.

— Н-ну, если кликуха — да полностью!

Миша обернулся только на миг, и обаятельная его, дружелюбнейшая улыбка как будто добавила сердечности голосу:

— Тут случай особый. Вообще-то я давно тебе собирался…

— Ну, так в чем дело?

— Столько раз собирался рассказать, поверь!

— А так и зажал, видишь.

— Представь себе: сорок седьмой год. Голодуха, если помнишь…

— Ещё бы!

— Если на Кубани у нас чуть не пухли, представляешь, что было тут?.. Ну, может, это сорок восьмой год, потому что он ходил тогда в пятый. Русский Мальчик… Или это в шестом? В учебнике по истории. Что наши предки, славяне, могли часами лежать в болоте и дышать через камышинку…