Почему кроме прочего люблю этот достаточно длинный отрывок перечитывать — в нем мерещится отблеск одной давно занимающей меня мистической тайны…
В двадцатых годах девятнадцатого века в Санкт-Петербурге появился молодой чиновник Иван Тимофеевич Калашников, родом иркутянин, которому суждено было стать первым сибирским романистом. Ранние его книги — «Дочь купца Жолобова» и «Камчадалка» — вызвали в литературных кругах реакцию неоднозначную. «Неистовый Виссарион» Белинский не оставлял от его сочинений камня на камне.
Но вот письмо Пушкина, датированное апрелем 1833 года: «Искренно благодарю Вас за письмо, коего Вы меня удостоили. Удовольствие читателей, коих уважаем, есть лучшая из всех наград.
Вы спрашиваете моего мнения о „Камчадалке“. Откровенность под моим пером может показаться Вам простою учтивостию. Я хочу лучше повторить Вам мнение Крылова, великого знатока и беспристрастного ценителя истинного таланта. Прочитав „Дочь Жолобова“, он мне сказал: ни одного из русских романов я не читывал с большим удовольствием. „Камчадалка“ верно не ниже Вашего первого произведения. Сколько я мог заметить, часть публики, которая судит о книгах не по объявлениям газет, а по собственному впечатлению, полюбила Вас и с полным радушием приняла обе Ваши пьесы…»
Пожалуй, можно понять, как старался наш сибиряк, недавний провинциал, быть на уровне духовных запросов того времени, тем более, что сам он был человек не только благонравный — глубоко религиозный…
И какой роман он вскоре напишет?
В 1841 году Иван Тимофеевич Калашников издаст роман «Автомат».
«Одна идея бессмертия держит порядок общественного устройства, с которым сопряжено не только развитие умственных сил человека, но и само существование его» — так рассуждает наш сибиряк устами одного из героев романа.
А вот какой сон снится главному герою, мятущемуся и гонимому Евгению:
«В руках его была мертвая человеческая голова. Разбирая её нервы, профессор доказывал материальность душевных явлений, скотоподобность человека…
— Итак, — говорил профессор, — нет более сомнения, что человек есть автомат. Великие учители Германии наконец открыли глаза слепому человечеству. Отныне обязанностью человека должно быть наслаждение, целью его действий земное блаженство, его собственное „я“. Прочь добродетель, любовь к ближним, великодушие. Нам нечего думать о других: жизнь нам дана для нас. Поспешим ею воспользоваться вполне.
— Злодей! — вскричал с гневом Евгений. — Это ли ты называешь философиею? В том ли состоит премудрость, чтобы отвергать все то, что возвышает человека над материальным миром и приближает его к Богу?
— Друг мой, — отвечал профессор с ужасным равнодушием. — Ты горячишься, потому что ещё я не показал тебе истину лицом к лицу. Подойди ближе. Укажи мне на любого из этой толпы, и ты увидишь своими глазами справедливость моих слов. — После того профессор подозвал одного из слушателей, снял с него волосы, и, нагнувши его к Евгению, сказал ему:
— Смотри!
Евгений с ужасом видел, что голова слушателя была алебастровая. Он решился постучать в неё рукою. Звук подтвердил виденное глазами. Профессор молча опять надел волосы на голову слушателя и с адским самохвальством сказал трепещущему Евгению:
— Вот плоды исследований девятнадцатого века!
— Боже милосердый, ужели так созданы все люди?
— Все! — с торжественным видом подтвердил философ. — Все и ты сам. — Он поднес к Евгению зеркало, и Евгений увидел с трепетом, что и его голова была также алебастровая. — Благодари, что я открыл тебе глаза!»
Дело вообще-то любопытнейшее.
«Мы стоим посреди неизмеримых бездн пространства и времени, — рассуждал сам автор. — Там и тут проникают только одне догадки.»
Вот — догадывайтесь!
Есть ли связь между «Автоматом» Ивана Тимофеевича Калашникова, появившимся в 1841 году в Санкт-Петербурге и его стальным собратом «АК-47» Калашникова Михаила Тимофеевича, век спустя заявившем о себе сперва на полигонах Советского Союза, а после — по всему миру?..
Но прозрения насчёт алебастровых голов, открытых немецким профессором, и «мертвечины» отвергнутой Пушкиным американской демократии не только очевидны, но даже как бы и взаимно связаны!
Да простит мне читатель эти размышления, не исключаю, так и не вызревшие ни под скупым солнышком подмосковного Кобякова, ни под щедрым жаром на Юге… Но разве не над чем тут поразмышлять?
А тогда я шел по главной аллее и снова услыхал уже знакомые голоса ансамбля «Сударушка» …да что же это, поют без отдыха?
Снова пели кубанскую, «Полно вам, снежочки на талой земле лежать», но в таком быстром темпе, что ясно было: под неё уже пляшут.
Плясали донские казаки. Фуражки с синим околышем, брюки с лампасами такого же цвета в хромовых сапогах, гимнастерки с крестами на груди — что же это за казак, да без орденов?.. Но заворачивали такие коленца, что за одно только это наградить и впрямь можно: ах, молодцы!
Старался баянист Александр Гурин, руководительница хора Тоня Емельянова и запевала Владимир Шатских, продолжая песню, притопывали возле цепочки своих, а центр аллеи и противоположная сторона заняты были азартно плящущими вместе с казаками молодыми женщинами… остановились, наконец, дух перевести, уф!
Я тут же — со своим любопытством: мол, кто такие? Откуда?..
Помалкивали, поглядывая на старшего, и тот оправился не торопясь, приосанился и, конечно же, тронул шашку на боку и разгладил усы:
— Подъесаул Николаевцев Борис Александрович. Руководитель донского ансамбля «Сувенир» — Кубинка!
— Вон как! — сказал я уже не без некоторой зависти: донцы, выходит, по полной форме на Пушкинском празднике отметились, а наших кубанских черкесок не видать. — А я гляжу, «Сударушку» поддерживаете…
Подъесаул повел подбородком на тучковский хор:
— Эту «Сударушку» нечего поддерживать — она сама кого хошь поддержит. А мы вот этих московских «сударушек» — вроде в пляс пошли и вдруг заробели… вы что, девчата?
Протягивал руки, оборачивался, и только тут я увидал, что молодые женщины, только что лихо плясавшие с донцами, как бы возвращаются в привычное для них состояние тихих городских мышек…
— Мы не московские, — негромко сказала одна.
— А откуда?
Опершись на подружку, сняла с ноги лакированную туфлю и шатнула туда-сюда сломанный каблучок.
— Из Риги, вот…
— Из Ри-иги? — протянул есаул. — Но русские, видать?
— Русские, — поспешила сказать другая.
Эта, с туфлей в руках, согласилась, но заодно будто и поправила.
— Русские. Но…
— Какие могут быть «но», если — русские? — с грозой в голосе сказал есаул, но ясно было, что гроза эта благодатная, как бы гроза-защитница.
— А я латышка, — объявила самая, пожалуй, из них, молоденькая и самая бойкая на вид.
Какие-то они были одинаковые: почти все беленькие и бледные — румянец, все ещё игравший на лицах, белизну эту как будто подчеркивал.
— Была? — уточнить решил есаул. — Или стала?
— И была, и стала, но — не хочу, — сказала она решительно.
— Доболтаешься, — миролюбиво одернула её эта, с туфлей в руке. И объяснила есаулу. — За наши права латышское дитё борется!
И так уж это у неё прозвучало по-русски, по-деревенски простецки: дитё.
С есаулом и с его ансамблем медленно продвигались через разлившуюся по площади за оградой, кишевшую ватажками и потерявшимися одиночками толпу: официальные торжества закончились, своё начинали брать ларьки с крепкими напитками…
Звонко выплеснулась лихая частушка:
Не ругайте вы меня, а ругайте мамку —
Она меня родила, такую атаманку!
Кто — то из «Сувенира» определил:
— Ершовские загуляли!
Другой откликнулся ему в тон:
— Это у них там в сорок первом казаки — с клинками на танки! Они такие, ершовские…
Знают они друг дружку — знают!
Я слегка наклонился, попробовал вглядеться в шашку на боку Бориса Александровича, и он понял, приподнял ножны:
