На оборотной стороне билета — адреса Вязем и Захарова с короткою справкой, как туда и сюда добраться уже теперь: какой электричкой, каким от станции автобусом, какою потом маршруткой. Но посередке вверху, как значок Пушкинской эпохи, как один из символов её — закрытая карета со скачущими двумя лошадьми, натянутые вожжи, которые держит сидящий с поднятым кнутом кучер… Частный рыдван? Или почтовый дилижанс?

— Если нам не удастся в этом году его встретить, будем надеяться на следующий год, — пытался утешить меня Александр Михайлович, протягивая мне второй пригласительный. — В следующем году у нас юбилей: двести лет, как Мария Алексеевна Ганнибал приобрела усадьбу в Захарове. Большой для нас праздник — готовьтесь тоже! Кстати, о Пушкине вы только переводите? Сами не пишете?

Пришлось вздохнуть:

— Есть грех.

— Какой же это грех? — тоном осудил Александр Михайлович. — Благодать!.. А что пишете? Что-нибудь историческое?

— Да нет. Они-то всё больше выдумщики, кто — об истории. А я угрюмый реалист.

— Это в каком же смысле?

— О наших захаровских местах пишу…

— Так вам тогда цены нет!

Не помню, взял меня тогда Александр Михайлович за локоть, или только мне кажется, но ощущение такое, что до сих пор держит и горячо говорит:

— Правда-правда! Тогда напишите, что музей наш старается на ноги стать, и очень помогает нам в этом деле наш глава района — поверьте, мало кто в области так музейщикам помогает, как нам — Александр Георгич! И других заставляет помогать. Не только материально. Когда человек душой чувствует… может, правда, о них напишете?

— Ну, вот, — сказал я нарочно тоскливо. — Теперь уже — о них…

— Это я просто вспомнил, вспомнил! — отчего-то повеселел Рязанцев. — Заезжали сюда недавно вдвоем. Глава и его заместитель по культуре Павел Николаевич Колесников. Наше начальство. О делах поговорили, расспросили о нуждах, и Гладышев напомнил: хотели, мол, посмотреть детские рисунки… Вы бы знали, сколько их к нам сюда — на Пушкинский конкурс! У нас уж их хранить негде. Повел я их в комнату, где по стенам — последние. Что недавно прислали. Тут пришлось срочно отлучиться, извинился, а когда вернулся, поверите — два таких серьёзных начальника, сами — как дети! Друг дружку чуть ли не за рукав тащут: поглядите-ка на этот рисунок!.. А ты на другой взгляни!.. Гладышев говорит: пусть не будут стихи писать, но пушкинский-то росток в душе останется! А Колесников: как знать, Александр Георгич, как знать! Для кого-то, может с этого и начнется пушкиноведение. Оно ведь у каждого своё. На всю жизнь. И так они оба об этом — горячо… вот и написали бы, если реалист, говорите! К нашему празднику.

Ну, вот! — думал, поправляя на плече сумку по дороге на станцию. — Пошел по шерсть, а вернулся стриженый: теперь и об этом им ещё, действительно, напиши!

Чем я и занимаюсь уже несколько лет: только не знал, что к празднику…

Авось дождемся.

Праздника.

Лишь бы овес совсем уж не вздорожал!

Спать ложусь с курами, встаю с петухами. Зимою чуть позже — в пять.

Охотно поднимаешься, когда накануне оставил работу на половине строки, и хорошо знаешь, как эту строку продолжить.

Но если вчера запнулся и — ни с места?.. Если начинаешь новую главку, и как её начать, еще не пришло?

Тогда будильник прозвенит, а ты лишь крепче смежишь веки: ещё чуть-чуть продлить сон, ещё чуть… Но на самом деле уже не спишь, а только прикидываешься. Чтобы из ночной чащи, где оно только что свободно разгуливало, выманить подсознание на свет Божий и хоть одним глазком увидать: что оно такого драгоценного в «третью смену»-то наработало, что никак не хочет тебе отдать?

Своего рода охота, а что делать?

Скорее даже рыбалка. На зорьке в далеком детстве, когда взрослые тебя поднять подняли, а разбудить не разбудили, и на бережку, закинув удочку, опять прикорнешь, но в полусонном сознании призываешь безмолвно: видишь — подремываю? Ну, и закуси пока червячком — клюй, клюй!

Но стоит рыбе тебе поверить, как вот она — уже трепещет в траве на берегу… счастливое время!

И вот перед тем, как эту главку начать, я уже не раз и не два таким вот образом беседовал по утрам со своей золотою рыбкой, в который раз вполглаза просматривая, что было тогда на Пушкинском празднике в Захарово.

А было много чего и умного, и веселого, радостного для русской души, и я предутренними этими просмотрами так увлекся, что однажды вдруг поймал себя: ах, ты, бездельник! Да ты ведь просто тешишь себя полусказочными картинками, а работать — не хочешь!

Утро тогда выдалось как на заказ, пора стояла прекрасная, и ещё по дороге с электрички через жидкий лесок хорошо видать было, как все преобразилось окрест: там и тут люди в народных костюмах возле автобусов, на которых приехали, шатры, палатки, близкая и далекая музыка, воздушные шары и игрушки…

Может быть, потому-то и появился у нас полусон о рыбалке в далеком детстве, что сам я тогда первым делом на эти игрушки клюнул: завернул как бы мимоходом и засмотрелся на метровую рыбину яркого серебра с голубым отливом — выше остальных игрушек плавно покачивалась. Точно, думаю: куплю-ка я такую потом Василисе — вот будет восторга!

Уже возвращался на дорогу ко входу в парк, как вдруг на сувенирном развале под одним из тентов увидал ковбойскую шляпу из искусственной соломки с надписью на боку: «Мальборо»… только её тут и не хватало!

Потянулся, взял, принялся вертеть в руках, но на ней ничего не значилось, и я с невольной строгостью в голосе спросил:

— Кто, скажите, их делает?

— А я почем знаю! — последовал вполне адекватный, как говорится, ответ. — Хозяин привез, я торгую, а кто их там!..

Спросить, кто хозяин да нет ли его поблизости?..

И так мне вдруг захотелось найти его.

Милый мой! — сказать как можно деликатней. — Да знаешь ли, что Александр Сергеевич Америку не любил, мягко говоря…

Ах, «хозяин», «хозяин»!..

С другой-то стороны: вся страна завалена подобным товаром.

На соседнем с твоим домом на Бутырской — уже забыл?

Чуть не во весь шестнадцатиэтажный торец висел красочный плакат с этим самым «ковбоем Мальборо», во всей его красе: на лошади и с лассо в руках.

Мы уже успели к нему привыкнуть, как тут приехал ко мне из Брюсселя кубанский землячок, наш «бельгийский казак» Мишель Антон Идванофф — Миша Жданов, на языке родных осин, как говорится, — бывший каскадер и лошадник. С черной повязкой на лице, битый-перебитый, ломанный-переломанный, ушедший поэтому «на пенсион», вышагивал с тросточкой рядом и вдруг остановился, как вкопанный, задрал голову. Еще всмотрелся и, будто не поверив себе, протер единственный глаз, спросил удивленно:

— Почему он тут?

— Ну, Миша! — пришлось развести руками. — Тайна сия великая есть. Одно тебе могу сказать: не я его тут повесил…

Он попробовал улыбнуться:

— Я понимаю, не ты… Но, может быть, тут не знают, что он получил рак легких, потому что на этих съемках много курил. Подал в суд на кампанию, которая сигареты делает и выиграл процесс… а что там внизу написано?

— Минздрав предупреждает, — взялся я читать чуть ли не торжественным тоном. — Курение опасно для вашего здоровья!

— А кто такой этот «Минздрав»? — деловито переспросил он.

— Это наше Министерство здравоохранения.

— Но если они знали, почему так поздно его предупредили? — в голосе у него слышалось такое искреннее недоумение. — Может, тогда бы он так рано не умер… успел бы ещё воспользоваться деньгами от табачной кампании!

Выходит, что с «хозяина» этой лавочки взять, если хозяева столицы… эх!..

Но не обидно ли будет, если все сейчас напялят на себя эти дурацкие шляпы… вон уже один идёт, да высоченный какой, ну, прямо тебе баскетболист, что с него взять, если так… или, может, это он шляпы рекламирует?

Тогда дело хуже.

В глубине аллеи уже послышалось как бы знакомое пение… казаки поют!