Как знать: может, стоило бы создать особого рода музей, где были бы собраны свидетельства того, о чем говорю — сколько бы их и по все России, и по всему миру нашлось! В том числе и пушкинские портреты, сделанные старыми моими товарищами, профессиональными художниками, и любительский, что там ни говори — у него иная профессия! — цаголовский портрет, и снимок индейского вождя Огненной Кочерги, который, наконец, разыщу я в своих разбросанных на три дома в разных концах архивах — да сколько, сколько всего, о чем мы даже не догадываемся, могло бы туда войти!

В Голицыне попросил водителя остановиться у поворота к станции, по обочине Можайки, Можайского шоссе пошел дальше, где за неширокой, покрытой сочной зеленью ложбиной с налитыми частыми дождями всклень блюдцами понизу, на высоком холме проглядывали сквозь купы деревьев белые стены дворцовых корпусов и за ними едва видимые купола церкви Преображения.

Прошел через мостик, по хорошо набитой тропинке поднялся на холм и вышел к ближнему, двухэтажному зданию, возле угла которого двигался туда и сюда маленький красный тракторишко и орудовали лопатами возле него двое рабочих.

По старому, приобретенному на сибирской стройке непременному правилу поздоровался, сказал традиционное «Бог в помощь» и пошел к крыльцу: может быть, директор уже вернулся к себе.

Нет, сказала обаятельная, средних лет секретарша, еще на территории. Вызвалась меня проводить, и как только вышли на ступеньки, кивнула на угол, от которого в очередной раз отходил крошечным отвалом утюживший землю тракторишко:

— Александр Михалыч там пока!

Я, и в самом деле, не понял:

— Который с лопатой, что ли?

— Нет, — сказала она. — Он с ломом.

Вон, оказывается, как это деликатно у них называется! Находиться на территории. Не то что у нас было: Вкалывать. Упираться. Мантулить.

— Не успеваем! — угадала движение нехитрой моей мысли секретарша. И крикнула с крыльца:

— К вам, Александр Михалыч!

— Можете минуты две… ну, пять минут обождать? — попросил директор, когда я ему представился.

— Конечно!

— А то бросать на половине…

Вновь принялся ломом подвигать в рядок тяжелые бетонные плитки под самой стеной здания, и мне захотелось поставить сумку, взять другой, стоявший вприслонку лом… нельзя, брат, нельзя тебе!

— Вообще-то я человек артельный, и с удовольствием помог бы, — сказал с некоторой долей вины.

И этот наш, голицынский, Гейченко — не богатырского росточка, совсем ещё молодой — охотно откликнулся:

— Что вы, что вы… Хорошо что пришли, нам пора и передохнуть… только ещё пять минут!

Нагнулся над очередной плитой, и на фланелевой рубахе в крупную клетку я увидал темный клин пота между лопатками.

Не знаю, как для кого, но для меня это всегда было лучшей рекомендацией…

— Может, вы сперва осмотрите дворец? — предложил он. — А мы пока…

Но тут же переменил и этот план:

— Нет. Давайте отдохнем. Десять минуток нам для беседы хватит?.. А потом мы опять, а вы дворец и посмотрите…

Очень мне это нравилось: не белоручка.

Вспомнился двухлетней давности разговор с заместителем министра культуры Дементьевой на пушкинском празднике — в селе Петровское, неподалеку от Михайловского, где тогда открывали отреставрированный родовой дом Ганнибалов: в Захарове как раз и стоит как бы уменьшенная его копия.

Так вышло, что не раз виделись с Дементьевой и в Сибири, и в Москве, поэтому заговорил с ней, как со старой знакомой: мол, не стыдно нам с вами, москвичам?.. Радуемся обновленному виду мемориального комплекса на псковской земле, а тому, что у нас под боком, в сорока километрах от белокаменной — чуть ли не ноль внимания. Но где оно начиналось, где зарождалось в Пушкине то великое, чем так гордимся — не в наших ли подмосковных местах?

Видите ли, ответила Наталья Дмитриевна, здесь так стараются свои музеи поддерживать, что просто грех им не помочь, а нашим с вами землякам в этом смысле пока далеко до здешних радетелей!

Может быть.

Но тоже ведь как стараются!

Даст Бог, придет время, придет опыт — это выразится иначе, но пока совсем ещё молодой, зато здешний, тоже — здешний, Александр Михайлович Рязанов самоотверженно делает то, что, скорее всего, больше иного — за несколько дней-то до праздника — необходимо.

Понял он меня сразу, как только показал ему черкесский роман о Пушкине. И тут же сказал:

— Ну, не в моих это полномочиях поймите: письмо на имя премьер-министра. Да и мое начальство в районном департаменте культуры скорее всего задумалось бы, тем более там как раз — перемены… Может, это в компетенции губернатора Громова — слать такие письма?

— Да он-то как раз обрадовался бы такому письму! — уверил я Александра Михайловича. — Когда-то он в Майкопе служил. В той самой бригаде, которая потом почти вся погибла в Грозном, был командиром полка: перед Афганистаном. В день поминовения погибших в горячих точках непременно шлет в Майкоп телеграммы — это точно, Адыгею он помнит. И она его не забыла…

— Может тогда — к нему? — с надеждой спросил директор.

Мне представилось здание бывшего областного совета на Старой площади, приемная многолетнего его председателя Василия Ивановича Конотопа, в которой не раз приходилось сиживать с моими прошениями насчет избы в Кобякове — бумагами каких только влиятельных людей ни поддержанными. Несмотря на явное сочувствие Василия Ивановича так тогда ничего и не вышло, хоть был я в ту пору — надежда русской прозы и крупный литературный чиновник. А кто меня нынче-то пустит в эту приемную?

Обширная стоянка возле шестого подъезда, где сидит теперь губернатор Московской области, всегда существовала, нынче она забита «джипами» и «мерседесами», но коновязи для почтовых дилижансов с лошадками, как и тогда, тут так и не предусмотрено…

— А я все, что могу, как говорится! — дружелюбно говорил молодой директор, разминая затекшие от тяжелого лома пальцы. — Подпишу вам с товарищем приглашения… как его?

Я чуть ли не по слогам повторил, но на всякий случай он развернул «Милосердие Черных гор…», стал подглядывать.

Перестал писать и протянул мне развернутый пригласительный билет на светлокоричневой глянцевой бумаге. «Уважаемый Юнус Гарунович Чуяко!» — от руки было вписано в белый прогал между титулами музея сверху и программой праздника внизу.

Соблюл молодой директор адыге хабзэ, черкесский этикет: первым написал приглашение дальнему гостю… Но, может, он везде один и тот же, этикет: лишь бы люди были хорошие?

Взялся надписывать пригласительный мне, не то что ближнему гостю — ближайшему, можно сказать, из Кобякова, а я пока рассматривал то лицевую сторону сложенного вдвое Юнусова билета, а то — обратную…

Рассматривал и потихоньку посмеивался.

На лицевой стороне изображен был взятый со старинной гравюры примерно тот самый вид музейного комплекса в Вяземах, что открывался мне, когда шел сюда по Можайке: и двухэтажное здание, в котором сейчас находимся, и чуть правей красавец-дворец, и хорошо видная церковь Преображения с высокой колокольней и приземистыми службами. Ниже была сама Можайка, на которую въезжала сбоку одноконка с возницей и седоком, боком примостившемся на облучке, а перпендикулярно одноконке, по прямой полукрытый возок, тоже с двумя людьми, ткнулся в овал юношеского портрета Александра Сергеевича: кудри, высокий лоб, взгляд задумчивых глаз, рука под щекой…

Между двумя повозками на дороге с обеих сторон — то ли деревянные, с тремя стойками ограждения, а то ли все-таки коновязки… может быть, это и есть подъезд к той самой Ямщине, о которой толковал Володя Семенов?

Конечно, настоящий исследователь непременно узнал бы и что это за гравюра, и чьей работы этот известный юношеский портрет да что он собой закрыл: и в самом деле, Ямщину?

Но мы с вами, как вы уже поняли, исследуем несколько иное, и находится оно не только в окрестностях Голицына да Одинцова, но по всей матушке-Росии, и не только в прошлом времени, но в неспокойном сегодняшнем, которое определяет день завтрашний…