До Прочного Окопа им оставалось всего-то несколько вёрст, а там Пушкина дожидался служивший в то время в знаменитой казачьей станице Лев Сергеевич, родной младший брат.
В УРОЧНЫЙ ЧАС, В НУЖНОМ МЕСТЕ…
Дело было в начале зимы.
В машине старого моего друга Бориса Шанаурова, Бориса Павловича, вместе со священником Ярославом Шиповым, тоже давним товарищем, мы ехали из подмосковного села Лапино в деревню Кобяково, что под Звенигородом.
В Лапине батюшка только что освятил первую на большом подворьи постройку — крепкую и ладную, навек сделанную «времянку» с прекрасною банькой и просторными столовой и спальней: по ним видно было, какой дом собрался, наконец, поставить себе Борис, блестящий инженер с золотыми руками, всю жизнь строивший жильё для других.
Мы с Борисом долго жили в Сибири, отец Ярослав начинал своё служение на Севере, в вологодской глубинке, а потому после освящения мы с толком и расстановкой, как говорится, отдали должное целительнице-парилке с непременным чайком на травах, и настроение у нас было самое благодушное, тем более, что дальнейшее наше путешествие имело целью проведать моего младшего сына, хирурга, который вдруг ударился в фермерство: все мы сочувствовали ему и, как могли, опекали — особенно хорошо знавший, что почём в наше время, Борис Павлович.
Миновали очередную развилку со множеством указателей на обочине, когда он остановил вдруг свою видавшую виды «ниву» и сказал, словно что-то прикидывая:
«Я гляжу: не дать ли нам тут крюка? С нашего Рублёво-Успенского да повернуть на Можайку?.. На старую-то Смоленскую дорогу?»
Я на полушутке откликнулся:
«Хозяин — барин! Почему бы не повернуть? Если есть такая необходимость.»
«Есть, есть, — не только с загадкою в голосе, но как бы и с неким вызовом сказал Борис Павлович и повёл головой, на миг оборачиваясь к сидевшему позади священнику. — Вы никогда, батюшка, не были в Захарове?»
«Не был, — живо откликнулся отец Ярослав. — К сожалению, нет.»
«Вот и заедем сейчас на минутку-другую» — решил Борис Павлович.
И только теперь я подхватил:
«А ведь — правда! И как сам-то я не вспомнил?»
Тут надо сказать, что отец Ярослав давно уже был известен как духовный писатель, прекрасный прозаик с языком родниковой чистоты — его небольшую книжечку рассказов «Отказывать не вправе» читающие добрые люди передавали буквально из рук в руки. Потому-то Борис Павлович и взялся надо мною насмешничать:
«Удивляюсь я вам, братья-литераторы… Нет другу предложить: давай, Павлович, завезём батюшку в Захарово, пусть он постоит на том месте, где Александр Сергеевич мальчишкой бегал. В самом, можно сказать, впечатлительном возрасте. Где он возрастал, как вы, писатели, любите говорить, в доме у Ганнибалов…»
«Почему это — мы? — пробовал я возражать. — Ты тоже вот говоришь.»
«Я не только говорю, — не отступал мой друг. Нарочно на сиденьи откинулся, словно показывая нам баранку своего „внедорожничка“. — Я — делаю!»
«Молодец ты, что вспомнил, — похвалил я его совершенно искренне. — Действительно, молодец!»
Как-то в конце лета мы с ним по моей просьбе заезжали в Захарово. Чёрные стволы столетних лип вокруг большой открытой площадки, где когда-то стоял давно сгоревший дом Ганнибалов, снизу были обвязаны свежими досками, и я обрадованно сказал:
«Ну, наконец-то!.. Скоро строить начнут.»
«Держи карман шире, — ворчливо проговорил ещё молодой мужчина, державший в одной руке верёвочные поводки с тянувшими в разные стороны козами и длинный прутик в другой. — Спасибо, что хоть с деревьев доски не посдирали — тех, что рядом сложили, уже давно нет. То они сгорят, то их украдут!»
«А сам небось не поспел — теперь переживаешь?», — с нарочито грубоватой усмешкой сказал Борис.
«Причём тут я?» — обиделся козопас.
«Ну, не я же к вам сюда за этими досками приезжал! — урезонил его Борис. — Вы тут небось „под Пушкина“ уже не одну избу задарма поставили…»
«Да кабы ж — мы!», — вгорячах проговорился случайный наш собеседник.
Друг мой, которого и в молодые годы отличал от многих из нас здоровый практицизм, спросил уже сочувственно:
«Подменяешь небось хозяйку? Вот и ворчишь.»
«Как не ворчать? — миролюбиво согласился мужчина, оглядывая свой приличный костюм, для пастушества явно не предназначенный. Поддёрнул поводок и поиграл прутиком. — Известное дело — козы. Только и жди от них!»
Но доски от лип и впрямь отодрали: когда мы с Борисом заехали сюда через какую-то недельку — их как не было!
«Неужели так-таки не успеют?» — горевал я, когда мы шли обратно к машине.
«В очередной раз украсть, что ли?» — насмешничал мой друг.
«Да ну тебя! — пришлось отмахнуться. — Я серьёзно…»
«А я — нет, что ли?»
Надвигался «круглый» Пушкинский юбилей, праздник двухсотлетия со дня рождения, и оба мы так или иначе переживали за подмосковные места, давно ставшие нам родными. Нет, правда.
Кто не слыхал о селе Михайловском?.. О Болдине с его знаменитой осенью? О Святогорском монастыре?
Захарова же нашего ну, как не было!
А ведь само собой разумеется, что главная «кладовая», тот самый неиссякаемый родничок, из которого любой творец черпает всю жизнь вдохновение, — конечно же, его детство.
У Александра Сергеевича оно прошло в имении Ганнибалов в Захарове — недаром ведь он писал потом в юношеском «Послании к Юдину»:
«Мне видится моё селенье, моё Захарово: оно с заборами в реке волнистой, с мостом и рощею тенистой зерцалом вод отражено. На холме домик мой: с балкона могу сойти в весёлый сад, где вместе Флора и Помона цветы с плодами мне дарят, где старых клёнов темный ряд возносится до небосклона и тихо тополы шумят, — туда с зарею поспешаю с смиренным заступом в руках, в лугах тропинку извиваю, тюльпан и розу поливаю — и счастлив в утренних трудах. Вот здесь под дубом наклоненным с Горацием и Лафонтеном в приятных погружен мечтах…»
«Дуб наклоненный», от которого остался только высокий пень, всё продолжает и в таком своём виде сопротивляться забвению, а что же — мы все, потомки?!
…Зимний день потихоньку клонился к вечеру, наступала пора ранних сумерек, но перед железной оградой захаровской усадьбы стояли несколько легковых машин — Борис Павлович, которому пришлось искать удобное место для стоянки, проворчал даже:
«Что это тут за съезд?»
Вылезли из машины, и первое, что услышали — настойчивый, какой ни с каким другим не спутаешь, перестук плотницких топоров: деловитый и в то же время весёлый.
Не сговариваясь, мы ускорили шаг.
Знакомая площадка посреди особенно чёрных зимою лип, давно заменивших клены пушкинской поры, была по краям завалена добротным лесом, а посредине её лежал громадный четырёхугольник из ошкуренных бревен: самый первый венец будущего дома. На нем здесь и там неторопливо, но споро трудились плотники, а чуть поодаль стояла группа людей явно городских, и вид у них у всех был не только явно озабоченный, но как бы даже слегка растерянный.
Человек из нас троих, может быть, самый общительный и самый, благодаря большой сибирской стройке, где прошла моя молодость, артельный, я сперва громко поздоровался с работавшими, сказал наше русское «Бог в помощь!», а потом двинулся к стоявшим в сторонке, спросил с дружелюбным юмором: «Что за печаль на лицах высокого начальства?»
Все они обернулись нехотя, один сухо сказал:
«Это наши проблемы.»
Невольно захотелось также, на полушутке спросить: мол, так, значит? Считаете, другим до Пушкина и дела нет?..
Сбоку от продолжавших свой разговор мужчин, нас как бы нарочно теперь не замечавших, стояла миловидная женщина средних лет и, уловив сочувствие в её взгляде, я начал говорить ей что-то дружески-деликатное: мол, простите, но мы не праздные зеваки, мы — люди не чужие…
Да и кто из нас, правда что, беззаветно любящих Пушкина, ощутил бы себя здесь лишним — разве это не так?
Я представился, и женщина тоже назвалась: Карташева Наталья Евгеньевна, архитектор, автор проекта реконструкции дома Ганнибалов. Повела головой на одного из споривших:
