Пришёл однажды озабоченней прежнего:

«Выговор от парткома получил, — сказал хмуро. И по слогам продолжил. — За част-но-собствен-ничес-кие на-стро-ения…»

«Извини, ради Бога!» — начал я как всегда оправдываться.

«Это бы ладно, но ведь дело такое: отберут у меня избу — и у вас тоже отберут. Отдадут кому-то другому, — и руки приподнял выше головы. — И как я в это дело ввязался, как?! Эх, ты… Мне знакомые мужики говорят: плюнул бы ты на этого писателя, да и всё! Отдал он деньги? Отдал. Дядьке отдал, а не тебе. А изба чья — по документам? Твоя изба! Вот и продай тому, кто может оформить. Покупателя мне привели, он — местный, проблем с оформлением не будет. Давай, говорят, при нас — по рукам…»

Прямо-таки дурацкое положение, в котором мы оба оказались, давно уже выводило меня из себя, я вспылил:

«Ну, и ударил бы! По рукам… Что ж теперь?! Взял бы деньги…»

Он прямо-таки вскрикнул:

«Да не могу я, не могу!»

Я тоже чуть не кричал:

«Да почему не можешь-то?!»

Интонация у него сделалась ну до того проникновенная:

«Ты так ничего и не понял, Леонтьич?!»

Махнул беспомощно рукой и через огород пошёл к лесу: не хотел, стало мне ясно, чтобы деревня видела его в расстроенных чувствах.

Потом пришла пора других крайностей, и наши с Володей Семёновым проблемы сделались мелочью, почти не стоившей внимания. Всё было в один момент «утверждено-подписано», в благодарность за десятилетнее долготерпение я принялся совать Паяле деньги, давно оставленные как раз для этого случая, но он строго отвёл мою руку, опять сказал как-то уж очень прочувствованно: «Когда поймёшь?.. Глазовым да Семеновым нельзя себя баловать — нас в Захарове слишком хорошо знают. Может, для кого-то это так… мелочи, которые ничего не стоят. Но мы этим дорожим.»

При нашей-то сумасшедшей московской жизни, когда себя не помнишь, — да не забыть? И я переспросил теперь:

«Да чем дорожите, чем?»

«Родня наша! — сказал он почти торжественно. — Арина Родионовна, я говорил… Мы — потомки! Александра Васильевна Глазова, что в твоей-то избе жила — родная моя тетя.»

По нашим скороспешным временам, чуть ли не всё и вся стирающим в памяти — мало ли?

И уважения к предкам своим. И — благородства.

И вот обе эти семейные истории — реальная история Володи Семёнова, Владимира Николаевича, и мифическая моя — с горе-охотником Якимом Нимченко, предположительно — родственником, долго жили во мне отдельно, а потом вдруг однажды я сказал себе то самое, гоголевское: ба-ба-ба!..

А ведь любопытная штука получается, и в самом деле, — прелюбопытная!

Пушкин и Гоголь после отъезда Николая Васильевича в Рим больше не виделись, но дружба между ними впоследствии получила продолжение в близком родстве их потомков. Два или три года назад в одном из многочисленных тогда комитетов по подготовке 200-летнего юбилея Александра Сергеевича я познакомился с Георгием Александровичем Галиным, в роду у которого как раз и сошлись эти дорогие русскому сердцу фамилии, записал тогда его домашний телефон, и вот нынче, стоило позвонить, Георгий Александрович живо заговорил: «Мария Александровна, урожденная Пушкина, дочь Александра Александровича, старшего сына Пушкина, вышла замуж за Николая Владимировича Быкова, сына одной из сестёр Гоголя, Елизаветы Васильевны…»

Как это великолепно — когда ничего не надо придумывать, и когда это помнится как таблица умножения прилежным школьником: разбуди среди ночи — тут же начнёт «от зубов отскакивать.»

Был у нас с Георгием Александровичем при первом знакомстве и разговор об Якиме Нимченко.

«Как? — удивился он теперь. — Вы так и не посмотрели этот альбом? Говорил вам: называется „На родине Гоголя“. Издан в Полтаве в 1902 году. Составила его Ольга Васильевна Гоголь-Головня, как понимаете, — сестра. В Исторической библиотеке это проще всего найти. Есть там и портрет Якима Нимченко… так до сих пор не видели?»

Нерадив, подумал я о себе после разговора с Георгием Александровичем: ох, нерадив! Некому «побить рожу»?.. Хотя вокруг теперь множество народу не только до этого охочего, но сделавшего сие чуть ли не основным в жизни занятием… нет, надо сходить в «Историчку», надо!

О розысканиях, поглубже этих, потом, коли Бог даст, напишу, а пока остаётся думать, что Тот, кто не только «заключает браки на небесах» — вообще устраивает наши судьбы, то ли просто в минуту отдыха от больших дел, а то ли для постановки некой полунасмешливой задачки для нас, грешных, свёл вместе потомков Арины Родионовны и дальних родственников Якима Нимченко. Наследников няни да слуги… Но так ли уж это плохо?

Няня — почти родной человек, а то и вообще родной: совсем недавно няней звали старшую сестричку, а то даже и старшего братца, он тоже был — няня.

Достаточно хорошо знающему Кавказ, мне первым делом приходит в голову ласковое «нынэ», «нан», «нана» в языке у черкесов. «Мама» и «бабушка».

И слова эти живут в сердце и у аульского сорванца, и у бесстрашного джигита — так же, как мама и бабушка навсегда остаются в сердце у каждого, живущего на нашей теплой и всё ещё пока зелёной земле.

А что слуги?

Великий свой и благородный смысл есть и в этом слове. Конечно, помните лермонтовское: «Слуга царю, отец солдатам…» И недаром ведь мы говорим: «верный слуга Отечества», «преданный слуга общества», «народный слуга». А разве не похвала и уважение звучат в словах: «служить верой и правдой», «служить примером»? Разве можно без благодарности вспомнить усердного и опытного «служаку» — чаще всего старого воина?..

Слуга слуге рознь, это так. Но ведь недаром, уверяя кого-то в своей благожелательности и открытости, в чистосердечии своём и дружелюбии, мы говорим: «ваш покорный слуга» или — «слуга покорный».

Что же касается родословного дерева, то у каждого из нас, конечно же, оно древнее — у всех, кто на Божий свет появился. Дело в другом.

У кого-то такое дерево попышней, бывает, всего лишь потому, что о нём постоянно помнят и по мере возможностей усердно за ним ухаживают. Но и на таком дереве есть «ветки» мощные и раскидистые, налитые ядреным живительным соком, а есть полузасохшие и совсем истончившиеся… Что можно, казалось бы, в их давно свершившейся судьбе изменить? Для явленного недавно, молодого совсем отростка все они остались ниже него, но в том-то и штука, что здоровая и полноценная жизнь каждой новой веточки как бы придаёт оправдание и смысл тем, которые в тяжёлые для дерева, бесплодные годы перевелись или засохли.

То же — с каждым из нас.

Представить только: какая волшебная возможность даётся нам вместе с нашим рождением!

Если проявишь доброе желание и стойкую волю для того, чтобы вырасти добропорядочным человеком и настоящим слугою страдающего нынче от многих бед и печалей Отечества, то жизнью своей, своим служением ему, ты исполнишь не только лично своё высокое предназначение, но и вернёшь своим предкам когда-то утраченное ими из-за жестокости мира достоинство либо принесёшь славу, которой до тебя в роду ещё и не было.

Вот занятие — и в самом деле, достойное всякого, кем бы он и где бы не родился.

А прицепиться к ветке чужого родословного дерева, раскачиваться на нем и громко по этому поводу верещать — дело больше, пожалуй, обезъянье.

«Казачий» художник Сергей Александрович Гавриляченко, проректор «Суриковского» института, стал недавно профессором и получил звание «Заслуженного художника» России: к тому шло.

Старые его товарищи, к которым и себя имею честь относить, всегда отдавали должное и его профессиональному мастерству, и академическому складу ума этого талантливого творца, и его обширным знаниям, особенно в области отечественной истории. Попробуй найди собеседника более увлечённого и более сведущего!

Этим скорее всего и объясняется, что в мастерской у Гавриляченко, когда среди картин, посвященных «дворянам земли» — казакам, впервые увидел на холсте скачущего посреди лавы Александра Сергеевича Пушкина с пикою в руке и восхитился прежде всего и верно схваченным кавказским колоритом, и вообще — достоверностью картины, друг мой заговорил, словно упреждая иные, уже недоверчивые вопросы: «Это исторический факт, можешь проверить. С чего начнём? С „Нижегородского драгунского полка“ или сразу — с Вересаева? „Пушкин в жизни“, тут всё есть.»