Положил я трубку и долго сидел, уставившись в сумеречное окно…

Тешил себя: представлял, как в Доме творчества в Гаграх, в Приморском корпусе, в такую же примерно погодку, сидим на балконе в плетеных креслах, из высоких фаянсовых кружек пьем крепенький чаёк, а в берег тяжело шлепает волна, и неподалеку на неспокойной воде торчит этот плавучий кран, он тогда был там как неотделимая часть местного морского пейзажа… Пьем крепенький чаёк, и лобастый Юра Казаков, посверкивая из-под очков умиротворенными глазами и слегка опустив нижнюю губу, говорит, слегка заикаясь:

— Т-твоему поколению не п-повезло, старичок!.. Вроде какая разница — несколько лет… Но я успел купить дачу в поселке академиков в Абрамцеве. Всего-то за одиннадцать тысяч. А что теперь можешь ты? Так и будешь всю жизнь по этим д-домам, прости меня, т-творчества…

Ах, если бы, дорогой Юрий Павлович, светлая тебе память на земле и царствие небесное — выше… Ах, если бы!

А Юра сочувственно советует, несмотря ни на что, держаться, почаще доставать из тяжелого солдатского ранца тот самый маршальский жезл и драить его, не жалея сил, драить — он должен всегда блестеть!

— И главное при этом — не п-похмеляться, старичок! — говорит на горькой полушутке. — Это собственный опыт. Мы с Евтушенкой Женей жили в соседнем люксе. С вечера надирались в «Гагрипше» так, что я нес его на себе. Я его укладывал, а не он меня. Но утром… утром! Приоткрываю один глазок, нащупываю рядом бутылку, а он, слышу, в ванной на лицо плещет. Снова приоткрываю глаз: вижу, как мучается с гантелями… на это страшно смотреть, но он делает зарядку. Приподнимаю голову — а Женька уже за столом, уже стучит на машинке… Вот с кого надо брать пример, старичок!

Только ли, дорогой Юра, в этом?

Но поздно, поздно!

В плетеных креслах за таким же, из лозы, столиком из больших, с почерневшими краями, фаянсовых кружек пьем с Казаковым крепкий чай, а в кабине на кране уже сидит Миша Плахутин, уже слушает, что скажет инженер-француз и переводит потом по громкой связи ребятам из города-героя, ну, прямо-таки чуть не со знаменитой Малой Земли, эх!

И Костя Гердов, здешний Котэ, талантливый и безалаберный Кот почти в такой же будке, вознесенной над домом матери, уже сидит над рукописью с ироническим названием «Опыт жизни со свалки»… нашелся Мишель Монтень!

Встречаемся с Мишей редко, хорошо, если раз в два года, но на стене в моем крошечном кабинетике в Кобяково висит терракотовая тарелочка с видом Касабланки: гляну, и как будто поговорю с ним. Хоть коротенько, а все же.

— Ты что, сдал квартиру? — спросил он, появившись у нас в деревне вместе с Таней на новеньком, с марокканскими номерами «ситроене», на котором через всю Европу проехал. — А я звоню тебе с крана, но там другие жильцы… Люди-то хоть надежные?

Снова мы посидели у меня под яблоней, которая сама понимающе скинула нам несколько налитых своих плодов, чтобы заесть пахучий марокканский коньяк…

— Ну, на всю деревню! — сказала моя жена, поставив рюмку.

— Как бы сказали, Миша, в твоей любимой Надёжке: большой духман! — поддержал я.

— Уж на этих-то пятистах метрах до нашей избы поди не будет «гаишника», мать? — спросил Миша у своей счастливой Тани: на этот раз оставалась дома и, встретив Мишу, так теперь и светилась.

— А что ты о своем друге рассказывал? — напомнила ему Таня.

— Ну, тут же не Штаты, слава Богу! — тоном осудил Миша. И тоже как будто вспомнил. — А ведь, и правда: ты меня все расспрашиваешь о Викторе… О Русском Мальчике. Это у них там был случай…

Так вот, пора, давно пора и о нём, но как мне сложить воедино все эти истории, столь необычные, как и та первая, которую тогда рассказал мне Миша: с камышинкой и с фельдмаршалом Паулюсом?

Чуть ли не в тот же год, как сын погибшего на войне, он попал в Суворовское училище и был там не только одним из лучших учеников — стал чемпионом Москвы по шпаге среди мальчишек и кандидатом в мастера по вольной борьбе у юношей. Мать не могла нарадоваться, но в выпускном классе он вступился за несправедливо, как он считал, отчисленного из училища дружка, пошла тяжба с начальниками, от меньшего — все выше и выше, пока какой-то из генералов не сказал ему: давай, мол, так, парень. Или он, или ты. Сам выбирай. Но кто-то из вас должен уйти.

Даете слово? — спросил Русский Мальчик. Даю, — сказал большой чин. И он поблагодарил его, и в тот же день написал рапорт об отчислении по состоянию здоровья.

Его отчислили, ему удалось сдать экзамены за десятый экстерном и, чтобы утешить бедующую с младшими мать, он поступил в Московский горный институт, после учебы в котором деньги тогда гребли совковой лопатой…

Как называли его тогда: Московский «игорный».

Что правда, то правда, там были лучшие преферансисты, потому что даже второкурсники возвращались с практики из Кузбасса или из Донецка с большими деньгами: на шахте таких не заработаешь. Но к картам он не притронулся, Русский Мальчик. Пошел на курсы шоферов и стал автогонщиком, выигрывал гонки на мотоцикле — Миша видел, что у матери в Немчиновке до сих пор стоят какие-то его кубки…

Вообще-то я думаю, это мама Русского Мальчика рассказывала ему так подробно о том, что хорошо знала, что было ещё у неё на виду: дружил, мол, с такою же безотцовщиной, с испанцами, — их тогда, и правда, было много в «игорном», детишками вывезенных из Испании и выросших в России детей «республиканцев» — и только к ней, когда большою компанией приезжали в Немчиновку, обращались они на русском, и её Мальчик тоже, а между собой все говорили на их языке, на испанском, и она только удивлялась, как он у её сына «от зубов отскакивает»..

Как это случается, когда, бывало, заедешь вдруг к матери старого товарища: пригорюнится, и — давай вспоминать…

Так, пожалуй, и тут. Когда заезжал Плахутин. Как, мол, только не подрабатывал: на Сахалине ходил с геологами, в Архангельске пропадал в море с рыбаками, мыл золото на Колыме, весной на месячишко отлучался с занятий — на Алтае собирать для японцев черемшу да папоротник-орляк, а осенью задерживался в тайге — бить кедровый орех, шишковать… это она поди Мише доложила, что на целине, когда студентами ездили, работал не кем-либо — трактористом, что в стройотряде был сперва бригадиром у своих, а потом стал командовать чуть ли не всеми, которые были тогда в Москве, отрядами, комсомольцы его заманивали после учебы в большие начальники, дали талон на новенький «москвич», у него тогда появился чуть не у первого, но он не захотел в Москве оставаться, уехал в Караганду, полез в шахту…

Это материно «полез» так и проскочило потом у Миши в наших с ним разговорах…

Но если бы только туда и «полез» Русский Мальчик!

В Караганде он пошел в аэроклуб, начал летать, да не куда-нибудь — на базу аквалангистов на каком-то тихом секретном озере… В Москве добился, чтобы в Университете на биофак его приняли заочно, начал писать какую-то работу, которая была, как понимаю, «на стыке наук», ещё студентом защитил кандидатскую и сделал открытие, позволившее потом стать доктором.

Между этими событиями был у него, как понимаю, не очень простой период: к его открытию присоседились несколько академиков, в списке соавторов он оказался последним, и японцы, которые раньше других раскусили, до чего он додумался, одного за другим начали выдёргивать в командировку первого из череды авторов, потом — когда первый промолчал, как партизан на допросе, — второго и третьего, потратили на это почти два года, пока не догадались, наконец, пропустив ещё несколько фамилий, вызвать обозначенного последним.

Потом они якобы говорили Мальчику, что для них это было тоже своего рода открытие: только так они впредь и поступали — вызывали сразу же аутсайдера и почти никогда не ошибались.

Потом он слетал в Японию ещё дважды, и после третьей, выходит, командировки вернулся оттуда с черным поясом каратиста.

Несколько лет он прожил в Москве, пытался перетащить к себе мать, но она заявила, что от огородика, спасавшего их всех от голода, она — никуда, да и внукам будет где потом спрятаться от городского шума и толкотни — тогда он полгода просидел на вечерних курсах при Тимирязевке и по весне перелопатил её огородишко: особым образом посадил пять картофелин, которые дали потом столько же мешков великолепной картохи, три куста смородины, с каждого обрывали по два-три ведра отборной ягоды, и три рожавшие в разное время яблони, засыпавшие плодами чуть ли не всю Немчиновку…