Впервые повесть вышла в 1994 году в частном издательстве, и там проблем не было: как автор написал, так пусть и будет — его дело. Но вот в 1999 году в составе третьего тома сочинений её переиздавал уже «Современник», и редактор Марина Подзорова вдруг сообщила: корректор отказывается эту страничку подписывать.
— Корректор?! — чуть насмешливо переспросил я с высоты своего, почти полувекого уже и тогда, не только литературного — но и административного тоже опыта.
— Она у нас православная, — развела руками Марина. — Твердый человечек… давайте к ней сходим?
В корректорской сидело совсем ещё юное, чуть не со школьными косичками, и оттого саму себя стеснявшееся очаровательное создание, но сколько в глазах у неё было веры в свою правоту, сколько решительности!
— Понятно, что в этом отрывке вы имеет в виду Матерь Божию, — сказала, густо покраснев. — Но давайте ещё раз поразмышляем: могла ли Она позволить это кощунство по отношению к Себе Самой?
У меня чуть слезы не брызнули: вот она о чем!
— Если вы заметили, я редко отступаю от правды, — начал объяснять ей, пытаясь скрыть неожиданное смущение.
— Это я заметила, да.
— Дедушка Гаврюша — реальный человек… Подполковник в отставке, вся грудь в орденах — это не ради красного словца, это факт. Очень искренний и, признаться, в силу характера очень далёкий от фантазий. Он просто не мог это выдумать. И поскольку речь идёт и о его памяти… о его правде…
— Это я понимаю — конечно же! — сказала она мягко. — Но как нам быть, как?
И час, пожалуй, никак не меньше, вели мы с ней вовсе не богословский, но такой сокровенный разговор о нашей русской непростой доле, о судьбе нашей, в которой нераздельно сплавилось праведное с грешным… Какая, оказалось, умница, какое прозрачное чистое сердечко!..
Это в Москве, которую за распущенность нравов, за дурной, на всю страну, так получается пример, и недолюбливаю, и, бывает, осуждаю и публично и — печатно.
Но вот совсем недавно в Майкопе шел я мимо университета и уже почти обогнал двух идущих под руку и мирно беседующих о чем-то длинноногих, в коротких модных шубках красавиц, явно — студенток… Стоял тот редкостный для этой зимы прохладный день, когда на обочинах было бело, и кто-то из парней, запустив снежком, попал одной из них в спину…
Какой изощренный «девичий» мат раздался в ответ!
А я с ними как раз поравнялся «на обгоне» — ну, как было на лица не посмотреть?
Как это случается, в сознании разом пронеслось многое: и некоторое моё, как там не судить о нем, одиночество в этом городе, связанное с долгими годами в столице и нынешней непростой жизнью уже не «на два дома», а на три: к Москве да к Майкопу прибавился ещё и Старый Оскол, к которому давно успел прикипеть… И невольный поиск родства — душевного, профессионального. Всякого. И тоска по чистому и высокому слову, вместо которого часто слышишь безграмотное, но уж такое самоуверенное извержение… Не надо полагать, что это относится исключительно к адыгейцам, нет, — как раз черкешенке однажды в минуту горестных размышлений обо всем этом и позвонил: мы с вами, говорю, незнакомы, но мне так понятно и так дорого ваше беспокойство о чистоте русской речи, которое слышится в ваших беседах по телевидению — спасибо вам! Она отвечает: мол, незнакомы, да, но один ваш рассказ я включила в сборник изложений для учеников старших классов: может, заглянете на кафедру?.. «Заглянул», пошел обмен книжками, и в очередной свой приезд в Москву я рассказывал о новом своем знакомстве старому другу Леве Скворцову, давно Льву Ивановичу, конечно же, — доктору филологии, профессору, тогда ещё проректору Литературного института: то, мол, тебе нет-нет, да позванивал по междугородной, чтобы растолковал мне, темному, смысл того или иного слова, а теперь у меня появилась такая возможность и в Майкопе — на кафедру звоню или домой… «Не Розе ли Намитоковой? — опередил меня мой дружок. — Это серьезная школа, да. Правда, в Москве её давно не встречал: можешь передать ей „крайнюю“ мою, как принято у космонавтов, работу — новый „Большой словарь“?» И я конечно, привез в Майкоп увесистый том с автографом Льва, конечно же, передал, а тут меня уже ждали и новые книги от Розы Юсуфовны, и через неё — очередное знакомство, на этот раз — с доктором литературоведения Татьяной Маратовной Степановой, чья глубокая книжка о творчестве русского эмигранта Бориса Зайцева стал для меня и неожиданной радостью, и настоящим открытием…
А как же наши долгие, от которых не так просто оторваться, диалоги с Батырбием Берсировым, деканом национального факультета, а полные взаимного уважения беседы в отделе краеведения республиканской библиотеки «под председательством» нарочито категоричной Сары Мугу и первой её помощницы Марины Бекизовой, а дружеские разговоры с русскими библиотекаршами, с подвижницами этими, на «выдаче» в абонементном отделе, а деликатнейшие, полные изыска слова научных сотрудниц Национального музея Галины Барчо и Зои Хут, к которым, бывает, обращаюсь за советом, а помощь директора музея искусства Востока Нафисет Кушу, за которой обращаться не надо — сама не отстанет от тебя, пока не поможет…
И что — старания всех этих добрых людей напрасны? И та самая, о которой и молодежь чуть не с придыханием говорит, аура бывает пробита бездумно брошенным грязным словом. Высокий дух, который люди высокопорядочные так самоотверженно пытаются в городе и блюсти, и поддерживать, так вот, походя, бывает унижен.
— Спасибо, девчата, — сказал я не без печальной усмешки. — Особенно радостно слышать ваши слова писателю старой русской школы… Не скажете, с какого вы факультета? Уж не филологи ли?
Но за это время парень позади нас успел слепить новый снежок. Опять он разбился о спину одной из подружек.
И нежные девичьи уста вновь отворились, чтобы произнести то самое, что после необычного приема у Сталина боялся произносить старый, с «подземным» стажем, матерщинник-шахтер…
МУРОМЕЦ И ХАЗАНОВ
История фильма «Вольная Кубань», много лет подпитывающего зарубежное казачество запахами нашей теплой и все ещё пока зеленой родины, — это особь статья, как говорится, и она потом, коли будет на то воля Божия, тоже войдет в наши размышления о языке. Нынче придётся рассказать лишь часть этой непростой истории.
Однажды, когда «пазик» с киногруппой мчался между станицами Отрадненского района, я попросил водителя остановиться, чтобы подобрать бредущего обочь дороги парнишку и был буквально ошарашен нервическим криком режиссера Виталия Тарасенко:
— Никогда этого, прошу вас, не делайте!.. Не надо превращать наш автобус в рейсовый. В салоне аппаратура! Люди тут отдыхают после съемки…
— Да что это ты, старик? — простецки попробовал ему возразить. — Разве мальчонка тут же кинется курочить аппаратуру? Или начнет по головам ходить?
Во мне и сейчас ещё жива сибирская привычка не проезжать мимо пешего, а тогда она была — как закон. Но наш Феллини буквально захлёбывался возмущением:
— В кино есть свои правила, которых вы пока не знаете!
Потом-то он всем нам, всей киногруппе докажет, что «в кино», как он его себе представлял, правил как раз и нету, во всяком случае — благородных правил. Но это будет чуть позже.
А в тот месяц «по семейным обстоятельствам», краснодарский родом кугут Феллини приостановил съемки, уехал в Прибалтику, но ждать, пока он вернется, нам было никак нельзя: собирались включить в фильм кадры переноса мощей батюшки Серафима Саровского, а торжественная колонна сопровождавших раку преподобного церковных иерархов, священников и мирян несколько дней назад вышла из Москвы и под почетной казачьей охраной уже приближалась к Дивеевской обители. Хорошо, что администратором была у нас все понимавшая толковая женщина. На правах автора сценария и ведущего, на свой страх и риск, уговорил её ехать без режиссера, и как славно всё потом у нас в Дивеево получилось!
Но началось ещё до него…
Оставшись за главного, отводил душу: кого только мы по дороге не подбирали, кого только в свой «пазик» не подсаживали. Перед самым Муромом в автобус поднялась простенько одетая пожилая женщина с бидончиком молока в руке. Явно застеснялась вольно разбросавшейся по отдельным креслам полуголой в жару «киношной» команды, и я взялся потихоньку её подбадривать, а заодно и природное свое любопытство подкармливать: и как, мол, в вашем славном городе — жизнь? Не перевелись ещё в Муроме богатыри?.. А в селе Карачарове? На родине Ильи-то Ивановича?
