Признаться, тоже запамятовал, поэтому поддержал Мишу тоном:
— Главное, что могли.
— У них отец не пришел с войны, а кроме него ещё младшие сестрица и братец… Мать и на работе целыми днями, и в Москву по выходным стирать ездит, а попробуй-ка троих прокорми. А рядом эта дача, где Паулюс живет. Как сыр в масле, ты же понимаешь…
— Ясное дело.
— Вот бабы соберутся вместе поплакать, и давай: наши сложили головы, где-то в чужой земле лежат, дети голодные-холодные, а его тут как на курорте кормят… за что? За то, что наших детей без отцов оставил? Что все кругом разорил?.. А собирались все больше у них в доме, Витька этих разговоров, как понимаю, во! — наслушался. Ну, и решил посчитаться за отца. С фельдмаршалом…
— Ни больше, ни меньше, — сказал я сочувственно, но как бы и не без некоторой насмешки: нашелся, мол, пострел!
— В том-то и дело! — оживился Миша. — В том и дело. Причем один, представляешь?.. До этого они все подползали с мальчишками к забору с колючей проволокой, смотрели издали, как Паулюс купается в озерке, как загорает, как чай на берегу пьет… Возле него денщик — немец, прислуживает, а два наших часовых поодаль ходят: навстречу друг дружке. Забор в одном месте спускался в камыши на краю озерка, и Витька сперва выломал подгнившую доску, выбрал из-под неё ил… подготовился, одним словом. Потом разделся на берегу до трусов, надел на себя тряпошную сумку… ходил с такой в первый класс?
— Не только в первый…
— Ну, вот. А он положил в неё несколько камней…
— Отчаянный парень! — сказал я уже совершенно искренно.
— Он такой и остался! — откликнулся Миша. — Я вас как-нибудь познакомлю.
— А где он сейчас?
— Дай сперва досказать: положил несколько камней… Пролез в дырку, в зарослях отлежался, а потом приспособил эту самую камышину: одной рукой её во рту держит, а второй цепляется за траву, попу переставляет, боком себя подтаскивает…
— Тоже, слушай, достойно учебника по истории!
— Самое интересное, что ему это почти удалось!
— Почти?
— Запутался в лямке, горло передавила: боезапас-то в сумку положил — будь здоров! Камышину не удержал, выпала, стал захлёбываться, тут-то часовой его и заметил. Бросился, вытащил на берег уже совсем близко от Паулюса, а что Витьке — Витьке только того и надо: руку — в сумку, выхватил камень, запулил…
— И попал?
— Да ведь сколько готовился! Немцы так небось к войне не готовились — попал в кость пониже колена, самое, знаешь, больное место… Часовой его схватил, руки за спину, замахнулся, а Паулюс как заорет. Уже на русском: отставить! Не сметь!.. Тут подбежал второй часовой, не знает, что делать, а фельдмаршал показывает своему денщику на камышину — плавает рядом с берегом. Денщик бросился, в чем был, достал, подал Паулюсу. Тот сперва долго её рассматривал, потом сказал что-то денщику, тот возле Витьки остался, а Паулюс вошел в дом и вернулся уже в фельдмаршальской форме, ты представляешь?.. Отпустите, говорит, мальчика: я буду с ним говорить. И вот Витька стоит перед ним, не знает, что делать. Побежать — догонят, вон их сколько… А Паулюс взял под козырек и громко говорит: русский мальчик! Я знаю, твой отец был настоящий солдат. И ему было за что сражаться. Ты — тоже настоящий воин, русский мальчик. Ты меня победил… И я прошу у тебя мира. И прощения прошу. Не у них у всех! — показал куда-то рукой. У тебя!.. Витька рассказывал потом: говорит, а у самого — по щекам…
— Да, уж если у меня теперь, — виновато сказал я Мише, доставая платок.
Он снова обернулся на миг, в глазах его тоже сверкнули блестки:
— А ты думал, война тогда в сорок пятом в Берлине закончилась?.. Нет, брат: вот тут потом — через несколько лет. Под Москвой. Недалеко от Немчиновки. И закончил её, считай, наш земляк: кубанский казачок.
— Он с Кубани?
— Отец у него с Кубани. Мама сибирячка.
— Что ж ты мне никогда не рассказывал? — упрекнул я Мишу.
— Это она ему всегда: вылитый отец!
— Почему молчал-то?
— Ну, как-то не пришлось. Бывает, там затоскуешь. В командировке… Начнешь друзей вспоминать. Думал иногда: надо их познакомить. Тебя с ним. А как?.. Ты дома не сидишь. Он где-то по всему свету мотается, мать вот даже не знает, где сейчас. Скорее всего, говорит, на своей даче, в Арабских Эмиратах…
— У него там дача?
— Представь себе. На берегу океана. Шейх ему подарил.
— Шейх? Дачу? Ну, Миша: чем дальше в лес, как говорится…
— Это как бы отдельная история. Это уже потом. Давай сперва про Паулюса доскажу…
— Миша! — сказал я решительно. — Кто из нас сочинитель?.. Я или ты? Отбиваешь хлеб. Как раньше говорили блатные, чужую горбушку хаваешь!
— Ну, видишь, как оно получается? — тон у Миши переменился. — Кто-то, и в самом деле, сидит в своем кабинете в Москве или на даче под Москвой и всё из пальца высасывает…
— Это ты про меня?
— Да нет, ты как раз легкий на ногу.
— Спасибо, уважил.
— Я о наших книжных развалах: когда сюда собираюсь, мужики, с которыми на кране работаю, просят: Лексеич! Привези чего-нибудь почитать. Для души. А я на Арбате начну листать книжки — ну, такое дерьмо… эх, думаю! Собрался бы кто-нибудь о наших ребятах за рубежом, которые там то одному утрут нос, то другому по нему щёлкнут… О тех же наших хоккеистах.
— В мой огород, все-таки?
— Да почему — в твой? На всех хватило бы камешков. На весь ваш писательский шалман. Ну, Костя Цзю или там братья Кличко — это у всех на слуху. А сколько наших ребят, о которых никто не знает, тем же американцам вставляют перо в задницу… Или я не прав?
Пришлось искренне вздохнуть:
— Что там дальше — с Паулюсом?
— Стали они Витькину сумку консервами загружать, а она возьми да порвись, все на траву…
Не знаю, почему, но я уронил голову на грудь.
Он бросил-таки быстрый взгляд:
— Чего ты? Все правильно. Недаром греческих мальчиков в школе учили плакать…
— Спартанцев, да, — сказал я глухо.
— Были кроме Спарты, зачем… Где-то читал, что некоторые центурионы отказывались брать к себе легионера, если он не умел заплакать…
— Видишь, хоть туда бы да взяли…
— Кстати: два года он пробыл в иностранном легионе.
— Кто? — спросил я уже оторопело.
— О ком мы говорим? Русский Мальчик!
— Сумка у него порвалась, и все вывалилось на траву, — решил я вернуть его к пленному фельдмаршалу.
— Да! — согласился Миша. — Все вывалилось. Тогда Паулюс велел найти вещевой мешок, они нашли, набили продуктами… ну, что по тем временам? Какая-нибудь колбаска, сгущенка, шоколад… Он говорит, разбирали с матерью, нашли даже три лимона. Нагрузили они его будь здоров. Часовой за калитку вывел: никому ни слова! — просит. Ты уже большой, всё понимаешь. Иначе нам, брат, капут! Что тебя проморгали.
— Вот это как раз момент, и правда, сомнительный, — начал я.
— А ему всегда везло, — опередил меня Миша. — Во Французской Гвиане, когда мы с ним в кабаке познакомились, его товарищ, африканец, так и сказал: это — месье Удача.
И я горестно вздохнул:
— Хоть немного бы её — другим русским мальчикам!
— Так вот, почему он им стал, — продолжил Миша. — Мать тоже умоляла его никому не рассказывать, мало ли что, еще посадят, но он отобрал у неё часть своих трофеев, принес в школу. Весь класс на уроке жевал, и учительница истории сначала всех подняла, весь класс, потом велела сесть и начала следствие… Её любили, и классные ябеды тут же при всех доложили ей про Паулюса, и как он Витьке сказал: русский мальчик!.. Она все поняла и сказала: настоящий Русский Мальчик он не только потому, что заставил немецкого маршала признать свое поражение. Ещё важнее, что он с вами со всеми поделился своими трофеями… пусть всегда таким остается!
— Этот бы завет, да…
— А, ты знаешь, он таким и остался! — воскликнул Миша, останавливая свой «жигуленок» возле метро.
Хотел было попросить его довезти до следующей станции, но вспомнил, что он спешит.
