Для начала Мазарини сократил проценты (с 15% до 10%, а затем и до 5%), выплачивавшиеся сторонникам реформы, арендаторам и финансистам, но этого оказалось недостаточно. Главное событие произошло 18 июля 1648 года, В тот день совет «в узком составе» (шесть министров и королева) решил аннулировать все заемы, договоры, вторичные и дополнительные договоры с передачей обязательств, авансы, предоставленные частным лицам на этот год и на следующие годы, «поскольку король посчитал, что не сможет покрыть военные и другие расходы, необходимые для сохранения государства, если оставит эти документы в силе». Иными словами, свершилось открытое банкротство, на время решившее все финансовые проблемы, чего и добивался Мазарини. Было объявлено, что проценты по аннулированным заемам будут выплачены… позже. Вслух об этом не говорилось, но речь шла вовсе не о безобидной мере. Если вспомнить, что, во всяком случае, две трети парламентариев и членов других судов (так называемых высших) были еще и финансистами, поручителями финансистов и кредиторами финансистов, легко будет понять смысл постановления от 18 июля. Королевское банкротство серьезно затрагивало всех этих людей, что они немедленно ощутили, неважно — питая надежду на будущие выплаты и компенсации или заранее похоронив их. Именно это обстоятельство — хотя о нем никогда не говорили вслух — должно было разжечь гнев парламентариев, толкнуть их на дерзкие поступки, возможно, воздвигнуть чуть позже три-четыре баррикады, но, конечно, не более того, поскольку сии господа никогда не забывали об осторожности.

Что до честных финансистов — если кого-то из них вздули или ограбили, — они, судя по всему, смирились, ожидая, куда подует ветер, и тайно оказывая помощь двору: в конце концов их судьба была связана с судьбой монархии, они жили ею, она — ими. Итак, поколебавшись какое-то время, банкиры искренне поддержали короля.

Все это время продолжались дискуссии между парламентом и Пале-Роялем. В конце июля королева сделала вид, что соглашается с тем, что оставалось от 27 статей, «осыпав розами ненавистных парламентариев». Но розы быстро вянут…

Напомним, что тогда же испанская армия, по-прежнему сильная, освободившаяся от врагов на севере, вновь попыталась открыть дорогу на Париж, заняв Ланс. Как раз в тот момент, когда Конде разбил испанцев, Бруссель и его клика, пребывая в невероятном возбуждении, затеяли тяжбу с «отвратительными откупщиками», с которыми не состояли в родстве (20—22 июля), что переполнило чашу терпения финансистов, Мазарини и королевы. Уже 25 июля они кинулись в атаку, воспользовавшись возвращением в Париж героя и его солдат и великолепным благодарственным молебном в соборе Парижской Богоматери, который должны были служить в среду, 26 августа.

Арест бунтовщиков из парламента был мерой, хорошо испытанной предыдущими монархами. Весьма ловким ходом было воспользоваться двойным кордоном войск между Пале-Роялем и собором Парижской Богоматери. Казалось благоразумным «взять под прицел» всего троих «зачинщиков», особенно если только один был хорошо известен, а двое других — нет. В том, что за ними послали неумелых (или слишком ловких) военных, сказалась неопытность министров и самого Мазарини, новичка в этой области. Председатель Шартон без труда скрылся, Бланмениля (еще одного Потье) посадили в Бастилию, но совсем иначе получилось с тем, ради кого затевалась вся операция. Бруссель, седовласый советник (73 года — возраст для тех времен невероятный), обедал, сидя за столом в домашних туфлях, после того как… «облегчил» желудок. Комменж оторвал его от трапезы, усадив в дурную карету: она должна была доставить Брусселя в какую-нибудь тюрьму подальше (в Седан или Гавр) и по пути дважды перевернулась. Крайне экзальтированный и красноречивый, говоривший на совершенно неведомой латыни, советник руководил самой неистовой парламентской оппозицией и был в глазах двора человеком, которого необходимо убрать. Для болтливых и требовательных парижан, считавших себя обманутыми, Бруссель был честным скромным стариком, наделенным всеми добродетелями, почти святым, любимцем всех тех, кто вопил о воображаемой нищете. Судьбе было угодно сделать его арест шумным: лакей и старая служанка великого человека, оба ужасно горластые, орали, что совершено преступление, и звали на помощь. В благопристойном буржуазном квартале дома, дворы и хозяйственные постройки сообщались. От Сите крики доносились до берегов Сены и канала, где толпились балаганные зазывалы, грузчики, торговцы, зеваки и любители сплетен, уже сочинившие первые непристойные частушки, поносящие Мазарини. На улицах, с одной стороны на другую, протянули цепи, чтобы преградить путь всадникам и каретам, но мера оказалась запоздалой. Вот так, из-за одного-единственного парламентария, собралась толпа, бунт продолжался почти три дня, на улицах появились собранные в кучу бочки, обложенные камнями и землей, капустными кочерыжками, опилками, — всем тем, что достали при чистке со дна Сены, а еще навозом. Париж привык к баррикадам (их строили еще 60 лет назад), они были проявлением гнева, мешали движению, возмущали и пугали тех, кого называли «средним французом».

Три дня криков, волнующихся толп на улицах, ружейная стрельба, беготня, коварные интриги, едва сдерживаемый гнев, запутанные заговоры и небольшие подлости, конечно, не были тем, что лет пятнадцать-двадцать назад называли «революцией». Впрочем, все очень быстро успокоилось: возвращаясь в субботу утром, 29-го, из своего прелестного замка в столицу, знаменитый парламентарий Оливье Лефевр д'Ормессон увидел лишь несколько пустых бочек и кучи камней — все, что осталось от бунта.

Попробуем коротко рассказать о том, что произошло, и попытаемся разобраться. Итак, 26-го, как только Бруссель был похищен и карета уехала (сначала в направлении предместья Сен-Жермен), в Сите и вокруг рынка возникло сильное волнение, начали собираться вооруженные банды, люди выкрикивали угрозы, и городское бюро (ядро тогдашнего «муниципального совета»), обеспокоенное ситуацией, решило «протянуть цепи», опасаясь одновременно Пале-Рояля и мародеров. В конце дня маршал де Ламейерэ с сотней-двумя кавалеристов дважды покидает дворец, пытаясь навести порядок; его встречают оскорблениями и градом камней, он возвращается с помощью Гонди (любовника собственной жены!), который позже будет ужасно хвастаться этим «подвигом». Когда Ламейерэ вышел во второй раз, его встретили ружейной стрельбой, был открыт ответный огонь: одного человека убили, нескольких ранили. Президент Моле дважды обращался к королеве, умоляя освободить Брусселя, Гонди тоже пытается уговорить монархиню, но в ответ лишь насмешки в адрес резвого коадъютора. К ночи цепи сняли, лавки, закрытые из осторожности, приказали наутро открыть. Внешнее спокойствие. Ни одной баррикады.

День-два спустя снова появились баррикады, начались жестокие столкновения. Кто был зачинщиком — друзья Брусселя, Гонди и небольшая группка близких у нему кюре, офицеры местной гвардии или полковники милиции (часто по совместительству чиновники)? Орден Святых Даров, который всегда присутствовал на сцене, играя двойную, а то и тройную игру? Вновь сошедшиеся вместе банды бунтовщиков-простолюдинов? Возможно, каждый внес свою лепту…

За эти два дня в Париже можно было наблюдать необычные сцены, когда трагизм шел рука об руку с гротеском. В 5 часов утра на канцлера Сегье, собравшегося в парламент, напали: за ним гнались, и он вынужден был спрятаться у дочери в особняке герцога де Люиня на набережной Августинцев. Канцлера избили и заперли в шкафу, его дочь поколотили, в особняке все перевернули вверх дном, и потребовалось вмешательство Ламейерэ и королевской гвардии, чтобы их освободить. В 8 часов толпа заставила 160 парламентариев, одетых в красные мантии с горностаевой обивкой, ведомых Моле, медленно прошествовать в направлении дворца и потребовать освобождения Брусселя. Королева яростно оскорбляет Моле, поносит парламент, потом, успокоенная Мазарини и другими ловкими придворными, соглашается удовлетворить просьбу об освобождении Брусселя, но, как свидетельствуют очевидцы, не может скрыть слез гнева. Парламент скрипя зубами обещает сохранять спокойствие до дня святого Мартена (11 ноября): впрочем, ему и так предстоит уйти на каникулы… чтобы следить за сбором винограда. По выходе из дворца парламентариев освистали и избили за то, что с ними не было Брусселя (советник уже находился далеко…). Некоторые парламентарии сумели сбежать, другие едва унесли ноги… Несколько позже, когда королевские войска заняли мосты и перекрестки, правда, никому не угрожая (их было около 2000 человек, и не все поддерживали Мазарини); по ту сторону баррикад ведут веселые разговоры, пируют, иногда постреливают, что заставляет Ламейерэ разместить в Булонском лесу тысячу кавалеристов из Этампа. На рассвете ратуша (где всегда боялись грабежей и проявляли политическую осторожность) призывает к спокойствию, которое восстанавливается с возвращением Брусселя (к 10 часам), которого восторженно приветствуют и привозят в собор Парижской Богоматери как генерала-триумфатора! И тут газеты пишут о груженых порохом телегах, выезжающих из ворот Арсенала, — новые волнения в Сент-Антуанском предместье и Пале-Рояле. Остается только рассуждать о роли слухов и страхов, что мы и сделаем позже. В конечном счете парламент, ратуша и Ламейерэ объединили усилия, чтобы воцарилось спокойствие: ночью еще грабили, но утром 29-го установился порядок.