"Ваше высокопреосвященство, всемилостивейший духовный отец и иерарх мой! — писал Иакинф. — Вы единственный на свете человек, к которому я решаюсь обратиться в тяжелую для меня минуту. У вас одного ищу я совета и помощи.

Пишу вам из Красноярска на пути в Тобольск, куда еду по известному Вам указу Святейшего Синода. Перед самым отъездом из Иркутска граф Головкин известил меня, что Государь не соизволил на определение мое в Пекинскую миссию, и планы, которые вот уже полгода как теснились в душе моей, оказались сразу разрушенными. Но планы сии, коими я имел дерзновение поделиться с Вашим высокопреосвященством, не минутная вспышка, не мгновенный порыв, который, сколь быстро родился, столь быстро и исчезнет.

Вы ведь знаете, какую сокровенную мечту издавна лелеял я в сердце своем. Вы знаете, что руководило мною, когда прямо из-за парты принял я великое пострижение. Я искал в монашестве не даровой хлеб, не сан, не грядущие почести и власть духовную, а место в жизни, жизненный путь свой, самого себя. И ежели где-то а тайниках души своей мечтал я о славе, то единственно меня влекла слава проповедника и ученого, а сие есть самая чистая на земле слава!

И вот, кажется, сам Господь указал мне путь мой. Он ведет меня туда, далеко, на край чужбины! Все мои помыслы отныне устремлены на Восток, к далекому и неведомому Пекину. Я готов ехать туда не токмо архимандритом, но и простым монахом.

Я уже мнил себя в Пекине. За десять лет, что предстояло мне пробыть в нем с Духовною миссиею, я смог бы изучить языки китайский, маньчжурский, монгольский, тибетский. И тогда открылся бы предо мною целый мир восточный, касательно которого пребываем мы почти в полном неведении. Я хотел увидеть чужое и неведомое, изучить его, обогатиться опытом и знаниями, дабы сделать их достоянием всего мира к вящей славе Отечества!

Помогите же осуществить мои планы. Они не плод мгновенного влечения, я повторяю, не мечты пылкого и необузданного юноши, каким, быть может, Вы меня еще помните. Осенью мне исполнится двадцать девять. В сих годах, кои самим Господом и Природою определены для деятельности, я выполню свои помыслы, если сподобит Господь и благословит на то Ваше преосвященство!

О, ежели б мог я перелить на бумагу все чувствования, кои переполняют грудь мою, ежели б мог я увидеть Вас и высказать все, что у меня на сердце, верю, Вы не решились бы подорвать самое основание, на котором при помощи Всевышнего я хочу построить свою деятельность, свое щастие, свое будущее. Верю, в Вашей власти добиться Высочайшего соизволения на мое определение в Пекинскую миссию. Так помогите же мне, благословите меня на поприще, мною избранное!

Видит Бог, как дорога мне Родина, как привержен я Вам, мой духовный отец и пастырь. Всем существом своим я стремлюсь теперь в чужой и далекий край, но я всегда буду жить с Вами духом и сердцем; я рвусь на чужбину, но единственно из любви к отечеству. Ему я принесу все плоды трудов своих, ему посвящу лучшие годы жизни своей.

С покорностию предаюсь я Вашей воле. От Вас, от Вашего слова пред Государем зависит вся моя жизнь. Или помогите осуществить сокровенные мечты мои, или разрушьте их, развейте в прах. И то и другое я восприму как должное, покорнейше отдам себя на высокопросвещенный суд Ваш.

Вот пред Вами моя исповедь.

Да отзовется же Ваше сердце на голос сердца моего и утешит

Пребывающего со смирением и глубочайшим почтением Вашего высокопреосвященства всенижайшего послушника Иакинфа".

Ночь близилась к концу, когда Иакинф поднялся из-за стола. Он подошел к окну, откинул занавесь: за окном было белым-бело.

Тихонько, чтобы не разбудить хозяев, Иакинф вышел во двор и полной грудью вдохнул морозный воздух. Только что выпавший, ничьей ступней не тронутый еще снег покрывал все окрест. Было так тихо, что, казалось, слышно, как падают редкие снежинки. Все тревоги разом отлетели, пришло какое-то непередаваемое волнение, щемящая радость сопричастности с этим чистым, неоскверненным миром, с доверчивой тишиной утра.

Он долго стоял запрокинув голову и зажмурясь, чувствовал, как легкие, нежные пушинки касались на мгновение лица. Когда он открыл глаза, первые солнечные лучи заиграли на снегу.

Его охватило нетерпение. Хотелось немедля отправить письмо и самому броситься в сани.

IV

Весь остальной путь до Тобольска он ехал почти не останавливаясь. Станции мелькали перед ним, будто полосатые версты. Он забегал к смотрителям только обогреться, дожидаясь, пока в возок впрягут новых лошадей.

Весна словно отступила. Тут в полную силу владычествовали еще зима и колючие морозные вьюги. Он не узнал Барабы, одетой в белую ризу, когда в морозную лунную ночь катил во весь дух по гладкой ее равнине. Всю беспредельную Барабинскую степь, а ему казалось — и всю Сибирь, покрыло одной белой холстиной. Ясная ночь с высокой луной простерлась на тысячи верст. Впервые так зримо ощутил он безмерность русских пространств. Купы одетых в иней берез и осин мелькали мимо, и снег, весь в лунных бликах и резких черных тенях деревьев, убегал по сторонам, растворяясь в серебристой мгле. Лошади были резвые, ямщик лихой, и Иакинф мчался по гладко укатаньой дороге подобно вихрю, будто впереди его ждала не ссылка, а избавление.

В Тобольск приехали поздно вечером. Истомленные лошади с трудом поднялись по крутому взвозу на высокую гору, на вершине которой стоял архиерейский дом.

Архиерея дома не оказалось, и Иакинф поехал прямо в монастырь. Находился он в подгорной части города, и им пришлось спускаться по тому же крутому обледенелому взвозу. Ямщик ворчал.

Монастырь был обнесен высокими каменными стенами с башнями по углам и больше походил на острог. Путники остановились у больших, обитых железом ворот. Иакинф соскочил с саней и дернул висевшее у калитки тяжелое кольцо. Послышался звон колокольца, залаяли собаки, и чей-то недовольный голос спросил изнутри:

— Кого господь принес?

— Архимандрит из Иркутска, — отозвался Иакинф. — Отворите.

Но им пришлось немало еще прождать перед запертыми воротами, слушая хриплый лай остервенелых псов, пока привратник ходил докладывать казначею. Наконец послышалось звяканье ключей, со скрипом отворились тяжелые ворота, и возок вкатился в монастырскую ограду.

I

Иакинфа поместили в одних кельях с настоятелем монастыря и ректором семинарии отцом Михаилом. Местный владыка, видимо, решил, что так легче будет смотреть за опальным архимандритом.

Отец Михаил, огромный чернобородый монах, был великий тянислов — с таким не разговоришься. Впрочем, это было даже к лучшему. Иакинф совсем не расположен был к откровенным разговорам, и больше всего его пугали сочувственные расспросы и выражения сострадания.

Сходство монастыря с крепостью или острогом, которое Иакинф подметил накануне, не исчезло и утром. Монастырь был старый, нет, это не то слово: наидревнейший из всех сибирских монастырей. Он был основая в 1596 году, значит, спустя всего пятнадцать лет после покорения Сибири. Если бы не две церкви с высокими колокольнями, обитель и вовсе не отличалась бы от острога: такая же высокая глухая стена со сторожевыми башнями по углам, те же тяжелые, одетые в броню ворота, длинные, угрюмо-однообразные кельи с саженной толщины стенами и крохотными оконцами, забранными железными решетками.

Архиепископ Антоний уехал по епархии, и до его возвращения Иакинф был предоставлен самому себе. Он бродил по занесенному снегом городу. В Иркутске, наверно, весна уже в разгаре, зацвела пушистая ветреница и сбросила зимний покров Ангара, а тут еще намертво закован ледяной броней Иртыш, и пронзительный северный ветер бросает в лицо колючую снежную крупку.

Иркутск стоит на ровном берегу Ангары, а Тобольск карабкается в гору. Правда, большая часть города расположена внизу, на берегу Иртыша. Тут и лавки, и гостиный двор, и почти все обывательские дома, но наиболее важные строения Тобольска — на взгорье. На вершине крутой укрепленной горы и каменный наместнический дом, и кафедральный собор с усыпальницей тобольских первосвятителей, и архиерейский дом, и огромный арсенал, где как святыня хранятся доспехи Ермака и его пробитое стрелами знамя. У входа в арсенал — старинные пушки, мортиры, единороги, сложены пирамидами бомбы и ядра, а между ними выстроились, как для караула, чугунные солдаты в павловских еще мундирах.