— Да, вы правы, отец Иакинф. Человек тем более подвержен мукам, чем более он человек, ибо тем нежнее его чувства. Большая же часть людей, особливо тут, в Сибири, влачит жизнь, почти равную с четвероногими. Среди всегдашних забот о пище телу не много беспокоятся они другими предметами…

III

На другой день Иакинф спросил Павла Львовича, нк знает ли он, что за странный субъект встретился им вчера в доме городничего.

— Вы имеете в виду учителя рисования? — спросил Шиллинг. — Да, личность и впрямь примечательнайшая.

— Мне он рассказал за обедом, что некоторое время провел в Шлиссельбургской крепости.

— Да какое там некоторое время, почитай, целых пятнадцать лет.

— Ого! Пятнадцать лет? Срок немалый. За какие же преступления его туда заточили? И кто он родом? На русского похож мало, я бы принял его скорее за англичанина.

— Вам нельзя отказать в проницательности, отец Иакинф. Он природный англичанин и есть.

— Да как же он в Россию-то попал и в крепости оказался?

— Ну, это целая история. И увлекательнейшая! Немало всякого порассказали мне про него в свое время и Егор Францевич Канкрин, и Александр Христофорович, и барон Врангель. Да и он сам. Я ведь вчера на первый раз видел его у Муравьевых. Родился он не то в девяносто седьмом, не то в девяносто пятом году, я уж запамятовал, в Москве, в доме содержателя московского театра, англичанина Медокса. И получил, судя по всему, приличное воспитание. Во всяком случае, свободно изъясняется и по-французски, и по-немецки, я уж не говорю про английский. Да и по-русски говорит легко и правильно, как вы могли убедиться. Я заметил, вы с ним за обедом немало беседовали.

— И рисует порядочно! Я видел его акварели. И в обращении довольно ловок. Как он с Прасковьей Михайловной любезничал и перед княжной Варварой мелким бесом рассыпался.

— Где он воспитывался и провел свои юные годы, право, не знаю, — продолжал свой рассказ Шилллинг. — Но барон Врангель, бывший военный губернатор на Кавказе, рассказывал мне, что в восемьсот двенадцатом году объявился он вдруг в центре тогдашнего управления Кавказом городе Георгиевске. Из столицы. Молод. На плечах блестящий мундир лейб-гвардии конного полка поручика. Отрекомендовался флигель-адъютантом Соковниным. Предъявил надлежащие документы. В бумагах, выданных ему на имя гражданского губернатора и в казенную палату, показывался он нарочито посланным для набора войска из черкес и разных других племен кавказского народа. Для снаряжения же сего войска и отправления его против Наполеона было будто поручено ему, Соковнину, требовать деньги из казенной палаты. Встретили его на Кавказе с распростертыми объятиями. Сами, рассказывал Врангель, рвались на борьбу с супостатом, как же было не помочь молодому и столь энергичному офицеру. Тем более поручик сообщил доверительно, что командирован по высочайшему повелению. Барон Врангель, хотя и не имел прямого предписания от своего начальства, распорядился выдать Соковнину десять тысяч рублей для помощи в снаряжении Кавказскогорского ополчения. Командующий войсками генерал Портнягин старался не отстать от губернатора в своем усердии. Разослал воззвания на местных наречиях к кавказским князьям и сам вызвался сопровождать Соковнина в объезде Кавказской линии, показывал ему все кавказские крепости, устраивал смотры войскам.

Да и сам Медокс действовал, по-видимому, весьма энергически. По его рассказам, сумел склонить в службу его величеству весьма знатных на Кавказе особ — султана Арслан-Гирея, родного племянника последнего крымского хана Шагин-Гирея, прямого потомка Чингисова, князя Раслам-бека, и кого-то еще он мне называл, уже не помню.

Между тем казенная палата засомневалась в законности распоряжений губернатора и представила подробный доклад в министерство финансов. Туда же поступили донесения о выдаче разных сумм Соковнину из Тамбовской, Ярославской и из других казенных палат. И понятное дело, в министерстве всполошились. Вскоре барон Врангель получил предписание задержать самозванца и отправить под надежной охраной в столицу. На допросе тот сознался, что фамилия Соковнин вымышленная, и назвался сначала Всеволожским, а затем князем Голицыным. И только уж много позже выяснилось, что на самом-то деле он — Медокс.

— Прямо-таки авантюрный роман, да и только! — усмехнулся Иакинф.-- Ну и что же дальше?

— Обстоятельства доложили покойному государю, и, обычно столь мягкий, он так разгневался, что приказал заключить самозванца в крепость навсегда "для воздержания от подобных поступков". Вот так и оказался он поначалу в Петропавловской, а потом и в Шлиссельбургской крепости.

— Как же он теперь в Иркутске-то объявился?

— Ну, после смерти императора Александра подал он всеподданнейшее прошение о помиловании и года полтора назад был освобожден из крепости. А как он тут, в Иркутске, очутился, право, не знаю, — заключил свой рассказ Шиллинг. — Числится он в рядовых, но одет в статском и живет на частной квартире.

— Да, гистория прелюбопытнейшая, ничего не скажешь, — опять усмехнулся Иакинф. — Но что же его подвигнуло на такое необычайное предприятие?

— Я и сам про то его расспрашивал. Уверяет, что двигали им самые благородные побуждения. Я, говорит, сын доброго англичанина и с самого детства питался ненавистью к Бонапарту. А от многого чтения при романтическом воображении дышал я в юные лета духом Плутарховых героев. По собственному его признанию, он решил повторить подвиг Жанны д'Арк. Вам может показаться странным, рассказывал он мне, как это юноша, а мне тогда едва исполнилось семнадцать лет, решился на свой страх и риск составить войско из кавказцев. Но вспомните, что простая деревенская девушка Жанна д'Арк, назвавшись посланницею бога, предводительствовала в битвах и освободила Орлеан от осады. Правда, в награду ее сожгли живую, но потом-то чтили наравне со святыми. Или, возьмите, простой нижегородский мясник Кузьма Минин. Поверьте, барон, говорил мне Медокс, имея ум и деньги, можно успеть во многом. Минин на площади принес в жертву отечеству коробку жениных нарядов, по его примеру явились груды богатств, и он через то сделался, так сказать, государственным казначеем.

— Вы верите, барон, тому, что он рассказывает? — спросил Иакинф.

— Да как вам сказать? Бог его знает. Конечно, может, он объясняет свои поступки так, чтобы войти в доверенность, произвести благоприятное впечатление. Но все-таки как то жалко беднягу. Подумать только — пятнадцать лет крепости, а теперь — Сибирь. Он так обрадовался встрече со мной. Со слезами на глазах просил, не могу ли я помочь ему в возвращении в Россию. Я, говорит, хотевший, подобно Гомерову Юпитеру, достигнуть края вселенной, очутился на одной из самых низших ступеней человечества.

— И вы по доброте своей обещали ему помочь, не правда ли? — улыбнулся Иакинф.

— Сказал, что подумаю. Может, и в самом деле написать Александру Христофоровичу? Право, жаль беднягу.

I

Павел Львович ввел Иакинфа в дом Муравьева, а Иакинф познакомил Шиллинга с Игумновым, с которым, правда, Шиллинг уже состоял в переписке.

Сам-то Иакинф и Игумнов были знакомые старые — еще со времен памятного головкинского посольства.

За время пребывания в Иркутске Иакинф редкий день не бывал у Александра Васильевича. Он и у Иношнной-то поселился, чтобы быть к нему поближе.

Познакомились они, когда, по приезде в Иркутск пышного посольства графа Головкина, Игумнова определили к нему в переводчики. Для посольства это была сущая находка: лучшего знатока монгольского языка и Монголии во всей России, да и в Европе, сыскать было мудрено. Монголистом он был милостию божиею, да и потомственным к тому же. Еще дед его служил смотрителем караванов, отправлявшихся в Ургу и Пекин. И отец его, бессменный переводчик Пограничного правления в Кяхте, трижды исправлял должность пристава, сопровождавшего наши духовные миссии в Пекин — в тысяча семьсот семьдесят первом, восемьдесят первом и девяносто четвертом годах. Да и сам Александр Васильевич трижды побывал в Пекине, бессчетное число раз в Урге, а о наших бурятских степях и говорить нечего — исколесил и обскакал их вдоль и поперек. Он и родился-то в юрте, на границе, и первые годы детства и юности провел между монголов и бурятов, и одевался, как они, и говорил на монгольском языке лучше, нежели на своем природном. Александр Васильевич со смехом признавался, что и до сих пор баранину предпочитает он хлебу. И сам Иакинф, и Потоцкий, и Клапрот восхищались тогда неистощимыми его познаниями. Да и бравым видом тоже — был он тогда молодец молодцом: ростом высок, плечи — косая сажень, черный глаз из-под дуговатой брови глядел по-орлиному. Да и то сказать, ему тогда и сорока пяти не было.