Иакинф укоризненно покачал головой, показывая глазами на сидящего на ковре ихэ-ламу.

— Так я же не в них и стрелял-то, ваше высокопреподобие, просто надумал пугнуть, — оправдывался казак. — Вовсе непуганые. Подпускают к себе близехонько. А пальнул, так видели — разом все взмыли.

Иакинф вернулся к ихэ-ламе.

— Вот и к убийству, — переводил его слова Никанор, — влечет человека плоть. И единственно, кто может смягчить его сердце, — лама. Это его добрый друг. Про доброго друга он особливо подробно рассказывает, — пояснил переводчик. — Будто необходимо надобен он человеку — как проводник при путешествии по незнакомой стороне, как кормчий при переправе на бате через многоводную реку.

Спасение человека, по словам ихэ-ламы, в постоянном общении с этими добрыми друзьями. На земле — это ламы. На небесах — бодисатвы и будды. Их тьмы и тьмы. Они могут являться в мир и в образе человека. Но на земле самый близкий, а потому и самый полезный человеку добрый друг — лама. Только освещая путь свой светом его наставлений, может человек надеяться на счастливое перерождение после смерти.

— Вот оттого-то так много у нас лам, — заключил ихэ-лама. — Дабы каждый мог обратиться к ним за поучениями.

— Спроси у него, Никанор: чему же учит человека лама?

И опять долгая беседа Никанора с ихэ-ламой и короткий перевод:

— Перво-наперво — избегать черных грехов и следовать белым добродетелям.

— Так расспроси же, расспроси, что это за черные грехи и белые добродетели?

— Десять черных грехов человеческих делятся на три разряда. Первый — это грехи тела: убийство, воровство, блуд, — перечислял ихэ-лама, загибая пухлые пальцы. — Ко второму разряду принадлежат грехи языка: ложь, клевета, злословие, суесловие. К третьему — грехи, совершаемые мыслью: зависть, злоба, неверие или ересь.

При этом, как понял Иакинф, самый главный из всех черных грехов — неверие или ересь. Только тот, кто верует в будду, может надеяться достигнуть святости. Все прочие, не знающие истинной веры, хоть и имеют образ человечий, но свойства их не превосходят свойств животного.

— Выходит, и я тоже? — спросил Иакинф, протягивая ихэ-ламе табакерку.

Тот взял щепотку табака, набил трубку и, пряча глаза, ответил:

— И ты тоже.

— Но я ведь священнослужитель, и ваши соотечественники меня тоже да-ламой — большим ламой — величают.

— Те, кто перед другим вероучением благоговеет или его проповедует, святости не достигнут. Все они обречены на вечные страдания. После смерти душа человека, исповедующего ложную веру, может за грехи возродиться в теле какого-нибудь зверя или насекомого. Да вот хоть бы его, — кивнул он на кружащегося над лошадью огромного зеленоглазого овода.

— Ох-х как страшно! — вздохнул Иакинф. — Выходит, ежели я хочу достигнуть блаженства и святости, мне тоже надо в вашу веру обратиться?

— Да! — убежденно сказал ихэ-лама. — И чем скорее, тем лучше!

Вот и тут, как и у нас, одним из самых тяжких грехов почитается ересь, думал Иакинф, слушая ихэ-ламу. Отчего же всем религиям так присуще это отсутствие веротерпимости, отчего так яростно нападают священнослужители на инакомыслящих и инаковерующих? Требуют, чтобы люди веровали не вообще в бога, а в своего или в своих. Да, нелегко будет вести в Китае проповедь Христова учения. А ведь, в сущности, как много общего между ламаизмом и христианством. И тут, и там — вера в воздаяние. Воздаянием за дела греховные будет мучение: у христиан — в аду, а у ламаитов — перерождение после смерти в низшие существа. Как это говорил ихэ-лама? Умерев, человек может возродиться верблюдом или шакалом, журавлем или тарбаганом. Наградою за дела добродетельные будет блаженство: у христиан — в раю, а у ламаитов — в будущих счастливых перерождениях. Каждое одушевленное существо, как говорит ихэ-лама, пройдя через длинную цепь перерождений, может достигнуть святости и наконец раствориться в нирване…

Но прежде ему предстоит еще пройти десять областей бодисатв. Как они называются? Нескверная, радостная, освещающая, лучезарная, страна далеко отошедших… Всех и не запомнишь…

А ихэ-лама все рассказывал и рассказывал:

— Бодисатвы первой области могут в один миг получить сто созерцаний… Отверзать сто врат священного учения… показывать сто превращений в своем теле…

В каждой следующей области эта способность умножается вдесятеро. Бодисатвы десятой области могут из каждой поры своего тела испускать различных хубилганов в образе человека и при посредстве их нести в мир священное учение…

Как же это буддийское вероучение расцвечено необузданной фантазией, размышлял Иакинф, переплелось с самыми наивными суевериями!

Еще выше этих десяти областей с бессчетным числом бодисатв находятся тринадцать царств, в которых обитают будды, тоже обладающие свойствами превращения. Как и бодисатвы, они могут являться на землю в образе человека. Вот верховный монгольский первосвятитель Хутухта, пребывающий в Урге, это и есть живой будда, вернее, его хубилган — живое воплощение одного из будд. Пантеон ламаитов — это целый сонм бодисатв и будд с бесконечной вереницей их превращений. И сам Шакья-Муни, оказывается, был только одним из множества будд в образе человека…

Долго еще продолжалась эта беседа на берегу Хара-гола.

Но пора было ехать.

Иакинф тепло распрощался с ихэ-ламой, одарил его по степным обычаям подарками, вскочил на свою низкорослую, как все монгольские лошади, чубарую кобылку, и они с Никанором и сторожевым казаком поскакала догонять ушедший вперед караван.

I

Ехали до Урги еще целую неделю, но Иакинф и не заметил, как она промелькнула.

Почти до самой столицы Северной Монголии дорога шла по взгорьям и увалам. Лишь время от времени они перемежались волнистыми долинами. Горные хребты бесконечными изломанными цепями вырастали на пути. Отроги их наполняли обширное нагорье, и, на какую бы самую высокую вершину путники ни поднялись, кругом синели только горы и горы, громоздясь одна над другой.

Это вздыбившееся море округлых гор было так высоко вскинуто к небесам, что облака цеплялись за вершины. Горные склоны обросли вековыми соснами и березами. В лесах бродили стада диких коз и изюбрей.

Ехавший большей частью верхом, Иакинф иногда не выдерживал, доставал из повозки ружье, подаренное Вонифантьевым, и, стараясь не замечать косых взглядов китайского пристава и собственных монахов, гонялся за сернами.

Как-то раз, поотстав от каравана, он наткнулся на свою капризную натурщицу. Заметив его, та хлестнула коня.

Иакинф пустился вдогонку.

Догнать ее было нелегко. Монголка мчалась, не разбирая дороги. Порой она оборачивалась, дразня его белозубой улыбкой. Иакинфу казалось, что она смеется над ним. Громко, раскатисто хохочет. Хохочет ее гибкое, пружинящее на скаку тело, хохочут прильнувшие к шее коня плечи, развевающиеся на ветру ленты островерхой шапки и даже круп ее горячей, лохматой кобылицы. Все же в ущелье, заросшем жимолостью и черемухой, Иакинф настиг беглянку и схватил под уздцы ее лошадь. Всадница соскочила с седла и побежала к кустам. Иакинф бросился наперерез.

Еще билась по жилам от скачки и бега кровь, а его затопила невесть откуда нахлынувшая радость.

Казалось, еще какой-то час назад этой степнячки не существовало вовсе, но вот мелькнула на солнце ее будто слитая с конем фигура, сверкнула белозубая улыбка, и он почувствовал, что не в силах обойтись без нее…

Иакинф не знал, сколько времени они провели тут. Уже зацокали копыта ее лошади, а он все лежал на траве, не в силах превозмочь блаженной усталости. Сквозь горловину ущелья доносился запах чебреца и мяты. Странное чувство владело им. Что ему до этой случайно подвернувшейся смешливой наездницы? У него было такое ощущение, что и не ее вовсе обнимал он минуту назад. После отъезда Наташи не раз говорил он себе: женщины для него больше не существуют. Впрочем, так же думалось ему и в Казани, когда он навсегда потерял Таню. А вот явилась эта степная кочевница, и исчезли вмиг и Наташа и Таня. И в прах развеялись все его зароки. Он понял: есть женщины лучше и хуже, дальше и ближе, белые и желтые, просвещенные и невежественные, себялюбивые и самоотверженные, но нет женщин ему безразличных. Мир без них пуст. Они источник радости, самой могучей и властной на земле… А эта сродни диким и знойным своим степям. Любовь ее неистова и яростна, как ливень, даром что нет у нее ни изысканных манер, ни пленительных покровов…