Долго они проговорили в тот вечер. И о чем только не говорили! Не раз будет вспоминать Иакинф об этих беседах. Они были для него душевным праздником. Он чувствовал, что как-то молодеет рядом с Бестужевым, что ему становится тут легче дышать, в этом каземате.

Вернулись с мельницы. Из коридора слышался звон посуды — накрывали стол к ужину. Ужинали узники по отделениям — шесть обитателей отсека за одним общим столом. Да и начинало смеркаться. Пора было уходить.

Иакинф поднялся.

— Портрет, к сожалению, немного не закончил. Придется окончить уже без вас. Я оставлю его себе на память.

Бестужев подошел к стоящему в углу верстаку, выдвинул ящик.

— А это вам от меня… Не мог придумать ничего лучше… Пусть это будет вам в память о нашей встрече… И о нашем дружестве. — И он вложил Иакинфу в руку что-то холодное.

Иакинф раскрыл ладонь. Это были четки. Гладкие чугунные четки. С маленьким железным крестиком.

— Выковал из моих кандалов.

Сжало горло, и Иакинф не мог выговорить ни слова. Молча он обнял Бестужева за плечи.

— Спасибо, друг мой… Никогда не забуду я этого подарка. И до последнего часа с ним не расстанусь.

На следующий день рано утром Иакинф уезжал. Поднявшись на взгорок, он в последний раз окинул взором Петровский завод. У него было такое ощущение, что оставляет он тут частицу своего сердца. Но он чувствовал, что, вопреки законам естества, он не обеднел от этой утраты, а, напротив, стал богаче.

I

Когда Иакинф вернулся из поездки в Петровский завод, Шиллинг встретил его сияющий.

— Вы только посмотрите, отче, что за подарок для вас получил я вчера из столицы. — И он протянул письмо директора Азиатского департамента Родофиникина.

Тот сообщал, что отношение вице-канцлера о снятия монашеского сана с отца Иакинфа было представлено на благоусмотрение митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского. По получении из консисторий справки, что монах Иакинф во время жительства в Александро-Невской лавре вел себя во всем добропорядочно, митрополит Серафим уведомил, что к удовлетворению сего ходатайства препятствий он не находит, надобно только, чтобы монах Иакинф прислал по всей форме прошение в Синод.

— Как хотите, батюшка, а с вас причитается, — сказал Павел Львович, довольно потирая руки. — Надобно немедля отметить это событие да и ваше возвращение тоже.

Но Иакинф не разделил бурной радости Шиллинга.

— Экие крючкотворы синодальные! Опять проволочка. Почитай цельный год понадобилось, чтобы получить эту досадительную отписку!

— Ну какая же это отписка, помилуйте! — пытался убедить его Шиллинг. — Если уж сам преосвященнейший не находит никаких препятствий к снятию сана, так дело можно считать в шляпе! Садитесь-ка, батюшка, и немедля пишите прошение в Синод. Думаю, это уже формальности.

— Скажете вы, формальности! Ах, Павел Львович, Павел Львович, неисправимый вы оптимист. Не знаете вы этих протоканалий из Синода. Больно уж поважны они и любочестивы. Поизмываться над меньшой своей братией, власть выказать, могущество показать — это для них первое удовольствие, — ворчал Иакинф, но тут же, у Шиллинга, сел за стол и написал:

В Святейший Правительствующий Синод

Монаха Иакинфа

Всеподданнейшее прошение

Числясь по сану в звании Монашеском, а по должности в службе гражданской, я в необходимости пребываю, как по ученым занятиям, так и по поручениям Начальства, находиться в долговременных отлучках из Монастыря, что при всей благовидности причин противно приличию, а потому для общего мнения соблазнительно. Сверх того, как сие звание препятствует мне в полном удовлетворении обязанностям по службе; так, напротив, и пребывание в мире по делам службы отвлекает меня от упражнений духовных; слабости же, свойственные мне как человеку, поставляют меня в невозможность соблюдать обеты Монашества во всей чистоте их. Почему для успокоения совести, а паче того, заботясь о святости Монашеского сана, я обращаюсь к последнему средству просить СВЯТЕЙШИЙ СИНОД снять с меня те обязанности, выполнить коих с точностию и по совести я не в состоянии, и дозволить мне провести остаток дней в светском звании при тех должностях, к которым я по своим способностям уже призван волею Правительства.

Троицкосавск   Вашего Святейшества

Августа 29-го дня   всенижайший послушник

1831 года. ; монах Иакинф.

И опять потянулись томительные недели и месяцы ожидания. Спасибо Егору Федоровичу Тимковскому, хоть он, добрая душа, время от времени сообщал, что ему удалось узнать о рассмотрении ходатайства в Синоде. А дело там сверх ожидания затягивалось. Святые отцы не решали дела будто бы на том основании, что готовились новые правила снятия сана с монашествующих. Неугомонный Шиллинг слал письма Тимковскому, Родофиникину, Мещерскому, Тургеневу, другим высокопоставленным столичным знакомым, пытаясь как-то повлиять на ход и исход дела. Он проявлял, пожалуй, куда больше нетерпения, нежели сам Иакинф. А из Петербурга приходили вежливо-уклончивые письма с выражением сочувствия и призрачными обещаниями, которые только выводили Иакинфа из себя. "На посулы-то они тароваты, да на дела скуповаты", — ворчал он.

Наконец, уже в Николин день, пришло обнадеживающее известие. Тимковский сообщал, что, как ему удалось изведать, обстоятельства предварительно докладывались государю и тот соизволил повелеть Синоду решить дело о снятии сана с монаха Иакинфа безо всякой очереди и по прежним правилам, не дожидаясь новых, рассматриваемых в Государственном совете.

Получив это известие, предусмотрительный Шиллинг послал пространные письма Родофиникину и Мещерскому, убеждая их приложить все старания, чтобы Синод препоручил снятие сана с отца Иакинфа архиепископу Нижегородскому, поскольку на возвратном пути из Сибири они должны будут остановиться в Нижнем. Во избежание всяких неожиданностей он хотел, чтобы отец Иакинф вернулся в столицу не монахом, а светским чиновником. Позаботился Павел Львович снестись и с самим архиепископом, с которым его познакомил в свое время Николай Иванович Тургенев в бытность свою директором департамента духовных дел. Архиепископ сообщил, что готов выполнить все необходимые формальности, как только получит указ из Синода.

Шиллинг торжествовал. Быстро воспламеняющийся, он заразил своим оптимизмом и Иакинфа.

Теперь Иакинф тоже предвкушал близкое освобождение. Написал обо всем Тане. Очерк о Байкале, который по просьбе Сомова послал в Петербург для альманаха "Северные цветы", готовящегося в память Дельвига, он впервые подписал своим светским именем "Никита Бичурин", а не "отец Иакинф", как привык все эти годы подписывать свои сочинения и переводы. И очередную корреспонденцию в "Московский телеграф" отправил тоже если и не под полным своим именем, так под инициалами "Н. Б.".

По временам он готов был забыть о своем монашеском звании. Сшил себе подрясник, более напоминающий светский сюртук, нежели монашеское облачение, и вместо камилавки с клобуком носил купленную в Маймайчене круглую войлочную шляпу.

Углядев эти перемены, Устинья запросилась с ним в Питер.

— Дурочка, ну куда же я тебя возьму?

— Да хоть бы в услужение. Я для вас, батюшка, все, все делать буду. Я все могу — и по дому, и так.

Иакинф рассмеялся.

— Да куда же я тебя дену-то, сама рассуди. Под рясу не спрячешь, в лавре с собой не поселишь.

— Упаси господь! Зачем в лавре? Аль я не слыхала, как вы с бароном все про расстрижение толкуете.

Устинье все, должно быть, казалось достижимым. Скуластое лицо ее было исполнено простодушной веры, плутоватые раскосые глаза глядели с мольбой и надеждой.

Бесхитростная убежденность Устиньи и смешила и трогала Иакинфа. Он догадывался, как тяжело будет для нее расставание.