О своих занятиях по изучению нравов, обычаев и истории бурятских племен он говорил с увлечением. Следил он и за европейской литературой о Монголии. Иакинфу было приятно узнать, что и его труды Уэйлю известны. Через Петербург получает он из Лондона и новые английские издания.

— Вот на днях я получил из Лондона две интересные книги, изданные мистером Рекингом. Извольте взглянуть, вам они будут, вероятно, любопытны. На основании археологических раскопок и лингвистических исследований автор приходит к заключению, что некогда Северная Америка была заселена монгольскими племенами. Из глубин Монголии они двигались к северу и переходили в Северную Америку. Найденные там кости животных, которыми пользовались монгольские племена во время своих завоеваний, свидетельствуют об этом. И вот взгляните, автор пишет, что между ста семьюдесятью словами аборигенов американского Севера три пятых очень похожи на монгольские, маньчжурские и тангутские.

Иакинф перелистал книжку и недоверчиво покачал головой.

— Простите, но чересчур уж боек ваш мистер Рекинг, — сказал он, возвращая книгу. — Произвольное сопоставление слов по внешнему созвучию может ух как далеко завести. Мистер Рекинг готов Америку монголами заселить, а вот молодой московский ученый господин Венелин в гуннах, кои по всем статьям предки нынешних монголов, славян распознал, а немецкие ученые и того чище: в горах Тайшаня среди усуней следы древних германцев отыскали. А в этих усунях и запаху-то германского не было. Вот к чему рискованные лингвистические сопоставления привести могут. Кошка по-маньчжурски кошко. Но воля ваша, отец Уэйль, следует ли отсюда, что россияне пришли в Европу с устья Амура, или тунгусы, то бишь маньчжуры, перебрались туда с берегов Днепра иль Волхова?

— Ну, а кости животных, служивших древним монгольским племенам в их частых и грозных походах, о которых говорят исторические анналы? Вы ведь сами эти анналы транслировали с китайского на русский.

— Летописи-то я переводил, да костей монгольских лошадей в Америке не видал! — сказал Иакинф.

Несмотря на эти споры у камина, а может быть, отчасти и благодаря им, они провели приятный и такой неожиданный вечер у Уэйля. Особенно привечал он Соломирского и даже разрешил Владимиру Дмитриевичу ощупать собственный череп.

Возвращаясь от Уэйля, Соломирский, едва ли не более страстный черепослов, нежели байронист, с восхищением поведал, что у Уэйля самая шишковатая голова изо всех английских черепов, которые ему привелось когда-нибудь ощупывать.

I

По прибытии в Кяхту Иакинф поселился в доме знакомого купца Наквасина, а Шиллинг — у Баснина, одного из богатейших кяхтинских коммерсантов.

Кяхта и расположенный рядом Троицко-Савск (и тот и другой в просторечии исстари звали Кяхтой) много переменились с тех пор, как Иакинф впервые увидел их в начале века. Разрослись и расстроились. Домов он насчитал в городе никак не меньше восьмисот. И это без торговой слободы на границе. Построен был новый гостиный двор, две каменные церкви (одна еще достраивалась), и соорудили-то их по проекту столичных архитекторов! Выросла целая улица новых домов, хоть и деревянных, но весьма внушительных — с садами и даже фонтанами, правда, из-за недостатка воды, молчащими. По взаимному уговору с китайцами возведение каменных строений на границе, и с той и с другой стороны, было воспрещено.

Кяхтинские обыватели гордились своим городом, величали его Пограничною столицею, а Иакинф окрестил Забалуй-городком. Жили тут шумно и весело. Кяхта была единственным местом на границе, где разрешался меновой торг с китайцами. После Нижегородской и Макариевской ярмарок сюда съезжались купцы не только на Иркутска, но и из Тобольска, из Нижнего, из самой Москвы, а в остальное время от их имени торг вели оставленные ими приказчики или комиссионеры из местного купечества. Первогильдейские кяхтинские купцы (а только купцам первой гильдии и дозволялось вести оптовый торг с китайцами, и обороты их исчислялись не тысячами, а миллионами), да и пограничные таможенные чиновники, тоже умевшие погреть руки на меновой торговле, славились своим хлебосольством. Каждый считал долгом и честью залучить к себе столичных гостей. Город испытывал недостаток в воде, но не в шампанском. Оно лилось рекой. Его подавали тут не только к обеду, но и к завтраку. Игривый галльский сок пришелся по вкусу и сумрачным китайцам. Они нарекли его шаманским и, бывая в гостях у русских, предпочитали чаю, к которому успели приохотить сибиряков. Впрочем, чаем тут тоже не пренебрегали. Чашка ароматного чая ждала каждого посетителя в любой Китайской лавке, а березовые угли в ведерных самоварах в купеческих домах Кяхты не угасали с утра до вечера.

Воздав должное кяхтинскому гостеприимству в первые дни по приезде, — а тут можно было неделями кочевать из дома в дом, — Шиллинг и его спутники изощрялись в изобретении благовидных предлогов, чтобы как-то, не обидным образом, уклониться от радушных и настойчивых приглашений, которые сыпались на них со всех сторон. А отбиться от них надобно было во что бы то ни стало: времени мало, а дел невпроворот. Ведь помимо выполнения обширных задач экспедиции и своих собственных ученых трудов, много сил приходилось отдавать Иакинфу обучению отъезжающих в Китай миссионеров. Ему хотелось преподать им основы китайского языка, чтобы они не барахтались на первых порах в чужом, иноязычном море, как слепые щенята.

Среди новых миссионеров выделялся, пожалуй, иеромонах Аввакум Честной, молодой человек лет двадцати пяти, немного болезненный, но ума острого и соображения быстрого. Объяснения он схватывал на лету и запоминал их, кажется, крепко. За него Иакинф был спокоен — и правил строгих, и китайскому языку в Пекине выучится. Правда, второй иеромонах Феофилакт Киселевский, хоть и окончил академию вместе с Аввакумом, но много уступал ему и в соображении, и в прилежании. Куда толковей был не кончивший курса иеродиакон Поликарп Тугаринов. Не то чтобы у него были особенные способности, но он постигал китайскую грамоту с завидным упорством. Неудачи его огорчали, но не смущали, день-деньской корпел он над упражнениями, десятки раз переписывал иероглифы, которые давал им Иакинф на уроках.

Помимо духовных лиц и двух студентов, прикомандирован был к миссии и лекарь, чего прежде не было и что тоже настойчиво рекомендовал Иакинф. Человек он был не без способностей и окончил в столице Медико-хирургическую академию. На год были прикомандированы и двое ученых — астроном Фус и ботаник Бунге.

Препровождал же новую миссию до Пекина и должен был привести в отечество старую подполковник генерального штаба Ладыженский, как выяснилось, старинный товарищ и приятель Погодина по гимназии. Это был высокий самоуверенный офицер лет тридцати, из тех, которые пользуются малейшей возможностью взглянуть на себя в зеркало, весь бравый вид его как бы говорил: "Экий я, право, молодец!" И бас у него был начальнически-жирный. Но человек он, вместе с тем, был неглупый и в меру ученый. Успел уже попутешествовать на своем веку, побывал в Бессарабии, в Болгарии и Валахии, много любопытного порассказывал о болгарах, как слезно просили они нас идти на Константинополь. Во всяком случае, от него, надо полагать, Азиатский департамент может получить немало новых сведений о Монголии и о Китае. Это не Первушин, с которым Иакинф столько намучился.

Все они понимали, что без китайского языка в Пекине им придется нелегко, и потому занимались с усердием, что было Иакинфу по душе. Да и барон Шиллинг, собрав их у себя перед началом занятий, сказал, что им просто повезло, что первым учителем китайским к ним определен наш знаменитый хинезист, который до тонкостей изучил в Пекине китайскую грамоту и говорит по-китайски, как природный китаец.

Начальника в новой миссии не было. Он уже дожидался ее в Пекине. По словам Ладыженского, им был назначен по высочайшему соизволению иеродиакон прежней миссии Вениамин Морачевич — во внимание, как было сказано в указе, "к усердным его трудам и одобрительным о нем отзывам архимандрита отца Петра". Что ж, это, пожалуй, разумно. Десяти лет для совершенного познания такого языка, как китайский, недостаточно. Иакинф и сам в свое время не прочь был остаться в Пекине на второй срок, как ни тянуло его на родину.