Никита берет Саню под руку, увлекает его в сторону от толпы и все, все рассказывает.
— …Не хочу больше откладывать. Хочу немедля, завтра же, посвататься. Как ты считаешь, Саня, будет принято мое предложение?
Но что это? На Сане лица нет.
— Никита!.. Да ужели ты до сих пор ничего… — Голос его чуть слышен. — Я ведь сам… сам давно уже… Еще до того, как Саблуковым тебя представил…
Признание друга прозвучало для Никиты как гром средь ясного неба. Как? И Саня тоже? Да как же он не замечал этого прежде? А может, просто гнал прочь смутную догадку, которая временами закрадывалась в сердне? Что же делать?
Они присели на камень поодаль от протоки и долго сидели так, не решаясь заговорить.
Случилось непоправимое Как же быть? Никита привык слушаться голоса разума, но что проку сейчас в его советах? Сердцу не прикажешь. Ведь и любовь и дружба в сердце растут, и ни ту, ни другую, как сорную траву, из него не вырвешь.
В тот вечер к Саблуковым они не пошли.
Долго, пока совсем не стемнело, бродили они берегом разлившейся на десяток верст Волги. И говорить они не могли друг с другом, и расстаться им было трудно.
III
Охватившее сердце смятение не оставляло его теперь ни днем ни ночью. Он совсем потерял сои.
Надо было что-то делать, на что-то решаться. Но недоставало сил на такое решение. Он оттягивал его со дня на день.
После того разговора у Саблуковых они не были. Да и Саню он почти не видел. Саня, друг мой любезный! Что же нам делать с тобой? Терзают ли тебя те же муки? Никите казалось, что он хорошо знает Саню. Но что ты знаешь о другом, даже если это твой друг и живет с тобой бок о бок?
Они были очень разные. Саня, высокий, тоненький, белявый, с синими задумчивыми глазами, был мягок и застенчив. В противоположность Сане Никита был человеком крепкого здоровья и недюжинной, хоть и не бросавшейся в глаза, природной силы. Темноволосый, с широко расставленными, чуть с косинкой, карими глазами, он был резок и вспыльчив. Саня был по натуре своей уступчив, Никита — упрям. Натыкаясь на какую-либо преграду, Саня порой растерянно останавливался, у Никиты она только вызывала ярость, удесятеряла силы. Понимая превосходство друга, Саня относился к нему, как к старшему брату, которого у него никогда не было. Но, несмотря на все несходство характеров, их соединяло какое-то внутреннее сродство, которое оказалось сильнее внешних различий. Да и самые эти различия как бы дополняли и оттеняли достоинства каждого. Когда двое живут обок, каждый невольно изменяет и обогащает другого.
Впрочем, вряд ли они отдавали себе отчет в том, что каждый из них привносил в связавшую их дружбу. Они любили друг друга безо всякой корысти, без эгоистического расчета.
Бывали у них за семь лет дружества и размолвки, взаимные обиды, — какая дружба обходится без них! Но мелкие эти размолвки, а случалось, и яростные споры ни разу не приводили к ссоре сколько-нибудь длительной и серьезной…
На третий день вечером пришел Саня. Он был бледен. Две глубокие складки, которых прежде Никита не замечал, залегли у него между бровей.
— Нам надобно с тобой поговорить, — сказал он и опустился на лавку. — Послушай, Никита, ты знаешь татарскую пословицу: "Сила птицы в крыльях, сила человека — в дружбе"? Понимаешь — в дружбе? — Поднялся и отошел к окну. — Женись. Я на твоем пути не стану, — сказал он глухо, не поворачиваясь.
Первым движением было подбежать к Сане, схватить его за плечи. Вот он, настоящий друг! Но Никита сдержался.
— Ужели ты думаешь, я могу принять от тебя такую жертву? — сказал он тихо. — Да и не так это все просто…
Он усадил Саню за стол, достал припасенную на новоселье бутылку рома и наполнил стаканы.
— А за предложение — спасибо. Верь, этого я в жизнь не забуду. Давай же выпьем за наше дружество!
Они сдвинули стаканы, переплескивая вино из одного в другой.
Никита улыбнулся.
— А ты знаешь, откуда идет сей обычай? — спросил он.
Саня отрицательно покачал головой.
— В старину это делалось затем, что ежели к вину подмешано яду, так чтобы и хозяина он не миновал.
Они выпили.
— Да и ты такую жертву от меня вряд ли принял бы?
Саня кивнул.
— Так что же нам делать?
Они выпили по другой, и мало-помалу положение перестало казаться им таким трагическим.
— А знаешь, давай посватаемся вместе: кого выберет — тот женится, а кого отвергнет — тот пусть в монахи идет, а?
— Правильно!
Они выпили за блестящий выход из положения, который прежде почему-то не приходил им в голову.
Пили за дружбу. И за верность. Но и половины здравиц не было произнесено, когда в бутылке показалось дно. Они вошли в трактир на Проломной. И там продолжали возглашать здравицы. Они казались себе такими благородными, такими умными… Обнимали друг друга, клялись в вечном дружестве. И не было больше никаких сложностей, никакой неизбывной кручины. Все было просто и ясно…
Потом он пошел провожать Саню, а Саня его.
Они провожали друг друга. И стояли на берегу Булака. А потом… Что было потом, он никак не мог вспомнить.
Проснулись они утром в Никитиной комнате. Они лежали на одной подушке. Новенькие их сюртуки, мокрые и мятые, свисали со стульев.
И не было вчерашней ясности.
Было сознание нелепости принятого решения.
Но об этом они не обмолвились больше ни словом.
Вычистили и выутюжили сюртуки и отправились к Саблуковым.
Таня выбежала им навстречу. Она поздравляла обоих, жала им руки, кружилась по комнате.
И столько было в ней радости, беззаботной ребячливой веселости, что они отводили глаза. Слова застревали в горле. И все же их надо было произнести… В огромных, сразу потемневших ее глазах мелькнул испуг.
— Ой, что же вы надумали!
Она спрятала лицо в ладони и выбежала из комнаты…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Седенький священник надел им обручальные кольца. Тоненький слабый голос его разрастался, ударялся о стены, наполнял сумрачный, несмотря на множество огней, храм. На самом верху пышного иконостаса темнел суровый лик Спасителя с Саниными страдальческими глазами.
Они схватились за руки и выбежали из церкви.
Меж колонн просвечивало небо.
В прорезанной звездами зелено-синей полумгле чернела одинокая фигура монаха, похожего на Саню… Вот он приближается, растет, поднимает огромную руку… Она достигает неба…
И сразу обрушилась кромешная тьма. Рассекая невесть откуда взявшиеся тучи, заметались ломаные, добела раскаленные молнии. Вот даже не белая, а какая-то лиловая молния ударила прямо перед глазами, и в тот же миг с чудовищным грохотом и сухим оглушающим треском над самой головой разверзлось небо. Он подхватил ее на руки и побежал среди этого призрачного света и то меркнущего, то вдруг с новой яростной силой разливающегося по поднебесью нестерпимо яркого пламени. Мчался, не разбирая дороги, прикрывая свою ношу от секшего наотмашь свирепого ливня.
Сердце неистово колотилось. Порывы ветра выхватывали из рук прижавшееся к нему слабое, беззащитное тело.
Выбиваясь из сил, Никита добежал до дому и захлопнул дверь. Но и сюда доносились оглушающие раскаты и яростный гул обломного ливня.
Пронзительные вспышки молний наконец погасли. Прижавшись друг к другу, они полетели в бездну… Ни света, ни звука…
Вдруг раздирающей душу жалобой зазвенел колокол.
Никита приподнялся на локтях. Он лежал ничком на узкой и жесткой постели, одетый, в подряснике. От чуть теплившейся в углу лампады сочился желтый свет, слабый и немощный.
По ком же звонит колокол?
Да по нем же. По нем! По прошлой жизни его. Она канула в Лету. Умер, исчез из мира Никита Бичурин, смешной и жалкий в своих сумасбродных, мечтаниях. На смену ему пришел отец Иакинф.
Иакинф! Никогда прежде не приходило в голову, что его могут так называть. А впрочем, что ему до того, как его звали теперь? Иакинф так Иакинф, не все ли равно! Никите шел двадцать третий год. А отцу Иакинфу? Пятидесятый? Семидесятый? Девяностый?
