Иакинфу нравилась в князе пытливость ума, жажда знаний. Все новое интересовало его, заботило, увлекало. Иногда Иакинф с улыбкой подмечал, что Владимир Федорович относится к его рассказу о чем-нибудь новом, прежде ему неизвестном, даже с каким-то ребячливо-восторженным увлечением. Он и сам как-то признался:

— Вы знаете, отец Иакинф, любознательность, желание открыть для себя новое есть, пожалуй, основная моя стихия. Она постоянно мешается во все мои дела, перемешивает их, порой попросту жить мне мешает, — смущенно улыбнулся он.

— Ну, это страсть, на мой взгляд, совсем не худая, — успокоил его Иакинф.

— И я чувствую, мне в век от нее не отделаться: все что-то манит, все чего-то ждешь вдали, душа рвется, страждет…

Беседовать с ним было одно удовольствие. Он чем-то напоминал Иакинфу графа Потоцкого. И потом, у него собиралось такое интересное общество — князь Петр Андреевич Вяземский, прирожденный острослов, во время своих кратковременных наездов он рассказывал о журнальной жизни Москвы, пересыпая свои рассказы мрачноватыми эпиграммами; Василий Андреевич Жуковский, обычно являвшийся к князю прямо из дворца; критик и журналист Петр Александрович Плетнев…

Правда, поначалу Иакинфа. смущали светские знакомые князя. Но князь умел с какой-то простодушной хитростью спровадить безучастных вельмож, чуждых науке и литературе, в гостиную княгини, которую окружало обычно светское общество, а сам возвращался в свою "львиную пещеру" и с юношеским жаром бросался в жаркие споры, которые не утихали в его кабинете. Он умел как-то незаметно, как бы и вовсе безо всякого вмешательства, устроить так, что каждый из гостей как бы случайно оказывался рядом с тем, кто его мог заинтересовать, или в той группе, которая больше всего ему подходила.

Любил Иакинф и музыкальные вечера князя. Иногда приезжал какой-нибудь музыкант или сам князь садился к фортепьяно. Иакинф забивался в уголок и слушал, притаясь, с погасшей сигарой в руке. Музыка захватывала его, будила полузабытые воспоминания. Порой они вроде и вовсе не были связаны с вызвавшими их музыкальными образами и все-таки как-то прихотливо переплетались с ними.

I

Наконец-то он решился навестить Карсунских. Очень страшила его эта встреча, и вот все откладывал ее со дня на день.

Жили Карсунские в собственном доме на Гороховой — напротив Московской съезжей.

Когда человек пошел доложить, оставив Иакинфа в прихожей одного, он поймал себя на том, что волнуется как мальчишка.

Отворилась дверь. На пороге показалась Таня.

— Никита?.. Как долго тебя не было! — сказала она просто.

Да, видно, не легко далась ей эта простота. Она остановилась, прислонясь к притолоке.

— Таня!.. — Иакинф бросился ей навстречу, схватил за плечи, но не прижал к себе, как хотелось, а так и застыл на месте и все смотрел на нее, молча, не отрываясь.

Она была красива по-прежнему… И совсем иначе, чем прежде. Он помнил ее, в сущности, девочкой, прелестной, беззаботной девочкой. И в лице у нее было тогда что-то детски-доверчивое, и глаза лучились таким счастливым сиянием, какое может сообщить им только юность. Теперь перед ним стояла не девочка, а дама. Зрелая женщина, немало вынесшая на своем веку. Шутка ль сказать — потерять в одночасье сына и дочь, а потом одного за другим похоронить родителей!.. Но чудно, и страдание может, оказывается, человека красить. Красота ее стала более строгой и вместе более душевной, что ли. Впрочем, обо всем этом он подумал уже много позже, возвращаясь вечером к себе в лавру. Тогда он ничего этого не думал и не замечал. Просто перед ним была Таня.

Наверное, у каждого есть свой тайник, где в виде воспоминаний припрятано немало старинных и дорогих нашему сердцу вещей, которые вроде и не нужны и с которыми, тем не менее, не хватает духу расстаться. Иакинф никогда не был скрягой. Но этими невидимыми сокровищами он всегда дорожил. Среди самых бесценных, упрятанных куда-то в дальний угол, была Таня.

И вот когда теперь, через четверть века, он увидел ее вновь, не в мечтах, не в воспоминаниях, а наяву, во плоти и крови, все женщины мира — настоящие, прошлые и будущие — перестали для него существовать. Перед ним была Таня. Его Таня…

— Что же мы стоим?.. Проходи в комнаты. Сане что-то нездоровится…

Они прошли в просторную, светлую комнату, видно служившую и гостиной, и столовой одновременно.

— Саня! Ты только посмотри, кто к нам пришел!

С дивана поднялся полный человек с румяным, но усталым лицом. Саня! Вот кого Иакинф мог бы и не узнать, столкнись с ним на улице. Он будто стал ниже ростом, должно быть оттого, что растолстел. В представлении Иакинфа Саня был человек удачливый. Счастью его можно б позавидовать, ежели бы Иакинф был способен на такое чувство. Чисто выбритый, весь какой-то ухоженный, в бархатной домашней венгерке со шнурами, он и впрямь производил впечатление человека счастливого. Но зависть Иакинф считал чувством самым мелким и подленьким. Ему и в голову не пришло бы поменять свою судьбу, со всеми ее тяготами и невзгодами, на судьбу какого-нибудь преуспевающего счастливца.

Иакинф стремительно пошел навстречу Сане, они обнялись.

— Как хорошо, что ты наконец пришел. Рад тебе, старый друг, истинно рад!..

Они сели на диван рядком, как сиживали когда-то в Казани — им столько надо было сказать друг, другу, о стольком расспросить и вспомнить!

Саня приветливо улыбался, а синие, чуть выцветшие его глаза смотрели на Иакинфа с какой-то затаенной болью.

Иакинф в свою очередь смотрел на Саню, и постепенно, сквозь все новое и непривычное, сквозь наплывшую с годами полноту, на которую прежде не было и намека, проступали старые полузабытые черты, та мягкая и умная доброта, которая всегда так влекла к нему.

Кухарка внесла кипящий самовар. Стол был накрыт клетчатой скатертью — за такой они сиживали когда-то у Саблуковых. Таня расставляла на столе наливки и варенья, и Иакинфа будто перенесло на четверть века назад, в Казань, в старый саблуковский дом над Черным озером, только они представляли теперь уже не младшее, а старшее поколение. Впрочем, сегодня младшего и не было — они чаевничали втроем. Единственная, оставшаяся после смерти старших детей дочка, Соня, которой недавно минуло пятнадцать, воспитывалась в институте и приезжала домой только на праздники.

И в разговоре, который шел за столом, они невольно обращались к прошлому, перебирали старых казанских знакомых, вспоминали былое, которое сквозь дымку времени казалось им таким прекрасным. Потом хозяева наперебой стали расспрашивать Иакинфа про Монголию и Китай. Он рассказывал о своих странствиях — увлеченно, а о злоключениях — синодальном суде и Валааме — коротко, с горькой усмешкой.

— Ну это уже все в прошлом, — сказал Саня. — А ныне, ныне ты становишься известным литератором. Твои статьи и переводы в "Северном архиве" возбудили много разговоров и толков.

— Да кому же известно, что они принадлежат мне? Ведь напечатано-то все анонимно…

— Ну, шила в мешке не утаишь, — улыбнулся Саня.

— Ты знаешь, Никита, с тех пор как мы прослышали, что ты уехал в Китай, мы с Саней не пропускаем ничего, что появляется об этой стране в наших журналах, — сказала Таня.

— Все, что у нас до сих пор публиковалось о Китае, перепечатывалось из французских да английских изданий, — снова заговорил Саня. — А тут одно за другим появляются оригинальные русские сочинения, изобличающие в авторе такое знание Востока, китайского языка и словесности! Как же публике не заинтересоваться автором!

— А имя автора, к тому же, овеяно легендами! — улыбнулась Таня. — Ты, наверно, и представить себе не можешь, сколько тут, в Петербурге, судачат на твой счет.

— Да и не только судачат! Смею тебя уверить, имя достопочтенного отца Иакинфа известно просвещенной публике более, нежели ты думаешь, — сказал Саня убежденно. — Намедни встречаю в университете адъюнкта академии Шмидта. Зашла речь о твоих прибавлениях к ответам Крузенштерна. Так ты представляешь, этот надутый спесивец, который на русских ученых всегда смотрит свысока, говорит мне: едва ли во всей Европе есть другой человек, столь хорошо знающий Китай и всю Среднюю Азию {Так в начале XIX века называли обычно Центральную Азию.}, Китайскую и Монгольскую.